Как много в этом звуке…
Шрифт:
— В чем же дело?
— Понимаешь… Кончилось. Все кончилось. Я не могу к тебе относиться как раньше. Это произошло не сразу… Ты изменился, Володя… Ты уже не тот, кем был два года назад, когда с Панюшкиным на Проливе работал.
— Блажь! — резко сказал Тюльпин. — Чистой воды блажь.
— Два года назад на Проливе ты был другим.
— Конечно! Я был на два года моложе!
— Дело не в этом, Володя. Ты же знаешь, что дело не в этом. С возрастом у тебя все в порядке. Тогда в тебе было что-то от самого Панюшкина… Была какая-то дерзость, готовность рискнуть, доказать свою правоту… Был свежий воздух. Наверно, Панюшкин
— Что же теперь? — с вызовом спросил Тюльпин.
— Затхло стало, Володя. Дома ты так часто доказываешь мне, что твой новый начальник тщеславен, труслив, недалек, что… Мне кажется, ты больше всего боишься, чтобы он не догадался об этих твоих мыслях.
— Зачем же лезть на рожон?
— Вот видишь, какие у тебя слова появились… А помнишь любимый тост Панюшкина? «Вперед, на рожон!» И все вы подхватывали, звенели стаканами, у вас горели глаза, и вы в самом деле лезли на рожон, и как лезли… А сейчас… Зачем ты позволяешь ему ухаживать за мной?
— Не могу же я запретить ему улыбаться!
— О, Володя! А помнишь, как однажды на Проливе мне вот так же улыбнулся тот тип с усиками, помнишь, что было после этого? А сейчас даже скандалы у нас какие-то робкие, будто каждый боится высказаться до конца.
— Ты решила уйти, потому что у меня плохой начальник?
— Ты стал слабее.
— И поэтому от меня нужно бежать?
— Дослушай. Ты не стал слабее физически. У тебя не уменьшилась зарплата, даже повысилась. Должность тоже. По островным понятиям вполне приличная. Послушай меня, не перебивай… когда ты работал с Панюшкиным…
— Я знаю, ты влюблена в него!
— А ты разве нет? Так вот, сейчас у тебя другой начальник, мелкий и пакостный. И ты перенимаешь его словечки, поведение, почему-то опасаешься его, даже мне запретил говорить с ним так, как я считаю нужным.
— Ты наговоришь!
— Володя, ты не веришь, что я смогу поступить с ним разумно, справедливо, порядочно? Не веришь? Ну, скажи! Или у тебя совсем другие опасения? Ох, Володя… Хочешь, скажу главное?
— Ну?
— Только не говори мне «ну»… На Проливе ты мне «ну» не говорил… Так вот, главное наше с тобой различие… Ты многослойный, многозначный, жизнь воспринимаешь какими-то различными потоками… На работе ты один, со мной другой, с начальством третий, с друзьями — четвертый… И везде искренний. Ты считаешь, что твоя жизнь на производстве — это одно, дома — совсем другое… Я так не могу. И дома, и в твоей конторе, и на Проливе, и здесь я все та же… Хорошо это или плохо. И Панюшкин…
— Хватит о нем!
— О! — с улыбкой протянула Лариса.
Она сидела все так же на стволе, упершись руками в серый сырой песок и запрокинув голову так, что дождь шел на лицо. Но теперь в ее позе не было напряженности. Она сказала то, что хотела, и это оказалось не очень сложно.
На этот раз лодка выскочила совершенно неожиданно и с ревом пронеслась в нескольких метрах от берега. Собака, напрягшись, сидела на носу, плотно прижав уши и опустив морду.
— Если он покажется еще раз, я запущу в него поленом, — сказал Тюльпин. — Иди, — обратился он к Ларисе, — суп готов.
Не ожидая, пока она поднимется, не глядя — поднимается ли, он пошел к лесу и, постепенно уменьшаясь в размерах, растворился среди деревьев. Минут через пять Тюльпин вернулся с небольшой плоской бутылкой, облепленной елочными иголками. После того как он ополоснул ее в реке, бутылка сверкнула оранжевыми бликами «Старки».
— Откуда? — спросила Лариса.
— Мы зарыли ее в прошлый раз, когда приезжали компанией… Помнишь? Уцелела. Тебе налить?
— Немного.
Они молча выпили, молча съели суп, от которого шел запах костра, запах смолистых веток и сырой осени. Ели прямо из котелка и больше всего боялись, чтобы не столкнулись их ложки, чтобы не встретиться взглядом. Тюльпин первым отложил ложку, и Лариса тут же последовала его примеру.
— А теперь уходи, — сказал он негромко, без выражения, будто думал о чем-то другом, более важном.
— Что? — не поняла она.
— Уходи. Я останусь здесь. А дома… Забери все свои… Все, в общем. Чтоб и духу там твоего не было. Не обижайся, я в полном смысле слова — всю парфюмерию, трикотаж, галантерею… И раскрой окна. Я вернусь вечером.
Она перевела взгляд на костер, потом стала рассматривать свои ногти. Но, словно спохватившись, поднялась, собрала рюкзак, затянула ремни. Тюльпин, положив руки на колени и опустив на них подбородок, смотрел в огонь. Его вязаная шапочка с легкомысленным помпоном была надвинута на самые брови.
— Послушай, Вовка, ну не думала я, что так получится. Понимаешь… Может быть, все к лучшему, а?
— Что к лучшему? То, что не только я тебя теряю, но и ты меня?
— Не все же утраты печальны, — начала было она и замолчала.
Тюльпин посмотрел ей в глаза, они были совсем рядом, совсем близко, усмехнулся, и Лариса неожиданно приникла к нему, уткнувшись лицом в холодный мокрый рукав брезентовой куртки.
— Ты звони, — сказал он. — А сейчас иди. А то, знаешь, я могу подумать, что ты передумала… Ты ведь не передумала?
Лариса поднялась и, не смахнув слез, не оглядываясь, быстро пошла по тропинке. Вскоре ее фигура скрылась среди деревьев.
— Счастье утраты, — проговорил Тюльпин вслух. — Это надо же — счастье утраты… — И вдруг, вскочив, бросился бежать вслед за Ларисой, не представляя даже, что скажет ей, как поступит. Он бежал по высокой мокрой траве, через кустарник, но у первых же деревьев остановился и, постояв, побрел назад. — Как паршиво, как же мне сейчас паршиво, — повторял он. — А может быть, я ее люблю? — И кривая усмешка скользнула по его лицу. — Нет… Какая это, к черту, любовь! С любовью можно бороться, пересилить как-то, наплевать, в конце концов… А здесь… Баба как баба… А надо же… Как паршиво… Будто отрезали что-то…
Подойдя к костру, Тюльпин увидел, что в плоской бутылке еще на треть осталось «Старки». Он выпил ее прямо из горлышка и тут же запустил пустую бутылку на середину реки. Едва упав в воду, она перевернулась кверху горлышком и поплыла по течению.
Все с той же застывшей на лице кривой усмешкой Тюльпин подошел к рюкзаку, еще не зная, что ему там понадобилось. Присев на корточки, долго перебирал рыболовные снасти, какие-то консервы, прихваченные на всякий случай, деревянные ложки — оказывается, он их все-таки взял с собой, не забыл. Потом на глаза ему попалась белая капроновая веревка. Подержав в руке, он уронил ее, выпустив из пальцев, снова взял, хмыкнул про себя с каким-то новым выражением — чуть ли не злорадно. Не выпуская веревку из рук, Тюльпин поднялся, постоял над костром и медленно направился к опушке, на ходу разматывая моток.