Как много в этом звуке…
Шрифт:
А тогда луна была не такая. Сейчас она свежее. Словно по ней еще текут чистые потоки дождя. Как по радостному девичьему лицу Алексей с ужасом вдруг осознал, что каждый его день катился, как по рельсам, и все предстоящие остановки были заранее известны, все предстоящие события он знал задолго до того, как они настигали его. Он почти с физической болью почувствовал, что соскучился по юности, по волнению, по неопределенности, по тому незнакомому человеку, с которым он бредет сквозь весенний вечер, по стуку каблучков о булыжники, по трепещущей, как рыбешка, ладони, по фразе — «Как вас зовут?»
Алексей
— Почему ты не ложишься? — спросила Таня.
— Если б я знал, почему я не ложусь! Послушай, а как ты смотришь, если я пойду немного прогуляюсь, а?
— Только не задерживайся.
— Все будет железно, дорогая, — бодро ответил он. Уж возле двери растерянно усмехнулся. — Послушай… Людям не сидится на месте. На луну лезут, на полюсы, в тайгу. Людям надоедают старые книги, и они пишут новые, надоедает работа, и они меняют ее. Надоедают сами друг другу и тогда заводят новых друзей.
— Извини, я хочу спать. Уже поздно.
— Погоди… Меняют одежду. Не потому, что износилась, — надоела. Понимаешь? Каждый год меняется мода. Ведь каждый год, а? Квартирами меняются. Придумывают новые машины, потому что их не устраивают старые, новые теории… Заметь, я говорю не вообще о человечестве, а об отдельном человеке. И все это считается похвальным. И только в семье, заметь, только в семье это порицается.
— Тебя удивляет, что большинство живут со своими женами? Ну что ж… Наиболее «прогрессивная» часть человечества успешно решает эту проблему, пренебрегая мнением остального большинства. — Она спокойно посмотрела на него: — Ты уже стоишь перед этой проблемой?
— Через полчаса приду, — улыбнулся он.
Мертвые днем дома сейчас ожили, наполненные звуками, светом, людьми. На поворотах дребезжали пустые трамваи, носились по улицам ошалевшие от одиночества такси, а запоздалые прохожие спешили, как перед Новым годом. Алексей вошел в автомат и захлопнул за собой дверь. Решившись, набрал номер. Трубку долго не поднимали.
— Да, — наконец раздался голос.
— Здравствуй. Это я, Света.
— А! Привет.
— Спала?
— Нет. Я не поднимала трубку — ждала, пока телефон прозвонит пять раз.
— А если бы у меня не хватило терпения?
— Тогда бы мы не разговаривали. Но у тебя хватило терпения. Ты терпеливый. Что у тебя сегодня?
— Соскучился по луне. Знаешь, по той, которая была лет десять назад. Ты помнишь ее?
— Да.
— Сегодня случайно посмотрел на нее и увидел, что она мне совершенно чужая. Представляешь? Страшно стало. Неужели мы с ней никогда не помиримся?
— Охотно верю, что на луну ты можешь посмотреть только случайно. Ты, должно быть, стал начальником?
— Да. Похоже на то.
— А я не стала. Никем не стала. Сижу в той же конторе, помнишь? За тем же столом… А луна… Она мне кажется фальшивой. Как кусок желтого картона на сцене. Хотя нет… Не моя она. Не чувствую я ее своей. Мне иногда хочется взглянуть на тебя. Должна же я знать, с кем разговариваю по телефону на такие щекотливые темы, каков ты ныне… С тех пор, как ты… Прошло много времени.
— Нет. Лучше не надо. Ты не боишься разочароваться, увидев солидного дядю с портфелем? Ты сможешь после этого разговаривать со мной о луне?
— Разочароваться? Нет, не боюсь. Привыкла. Послушай, ведь я для тебя — только голос, верно? Как пластинка. Когда у тебя наступает очередной приступ тоски по луне, ты берешь монету, бросаешь ее в автомат и набираешь мой номер. Ведь ты заводишь меня, как пластинку, тебе не кажется? Каждый раз одно и то же, да и звонишь ты примерно в одно время года после первого дождя.
— Давай о чем-нибудь другом… Света!
— Ну?
— Как тебе живется?
— А это интересно?
— Да.
— Я весь день копаюсь в бумагах в нашей давней конторе. Что еще… Чуть не вышла замуж. Очень довольна, что не вышла. Позавчера у меня вытащили кошелек с деньгами. Нет, немного, пятерку… Набрала себе на платье. Голубое в полоску. Довольно симпатичное. Недавно болела… Почти месяц. Грипп с целой свитой помощников. Ко мне приходил мой «чуть-не-муж»… Приносил лимоны, делал чай, смотрел, как я пью, рассказывал новости с работы… Да, мы работаем вместе. Кстати, он сидит за твоим столом. Ты же знаешь, у нас каждый год повторяются одни и те же новости, одни и те же события. Посезонно. Я вот заболела и, оказывается, знаю все, что происходит там… А как ты?
— Нормально. Зимой получил выговор. А две недели назад — благодарность.
— Исправился, значит?
— Значит, исправился.
— Это… Хорошо… Это…
— Света! Ну что ты… Не надо. Слышишь? Ты слышишь меня, Света?! Ну что с тобой?!
— Нет, нет… Уже все. Вернее — уже ничего. Все в порядке. Все хорошо. Ты уж извини. Пожалуй, на сегодня с меня хватит. Будь здоров.
Алексей поднялся из-за своего стола, подошел к окну и остановился, прижавшись лбом к холодному темнеющему стеклу. Тяжелые мокрые сумерки. И такой же тяжелый мокрый снег. Он как-то значительно опускался сверху и молча, не торопясь укладывался на черный асфальт, жестяные крыши домов, на влажные ветви деревьев. Снежные хлопья, которые падали на исполосованную разноцветными бликами воду, тут же исчезали, будто тонули. У самых плит набережной плавали тихие оробелые чайки, похожие на снежки, пропитанные водой.
Вот тебе и зима, подумал он с каким-то невеселым удовлетворением и стал собираться домой. Выдвинув ящик, он сгреб в него все, что было на столе, и резко вбросил его обратно. В отделе уже горел свет. Сильный белый свет, едва смягченный светильниками. Профессиональный свет конструкторов, чертежников, инженеров.
Потом он пошел в угол, надел плащ, беретку и, не застегиваясь, стал протискиваться сквозь обращенные на него взгляды к выходу. Уже взявшись за ручку и приоткрыв двери, он оглянулся.
— Ну, счастливо. Я пошел.
Поколебавшись несколько мгновений, не то ожидая чьих-то слов, не то думая — не забыл ли чего, он плотно закрыл за собой дверь. Не торопясь спустился по длинным лестницам многоэтажного здания, прошел через вестибюль и остановился уже за громадными стеклянными дверями, похожими на витрину.
Все так же шел снег. Даже плотней, чем раньше. Вблизи снежинки казались еще крупней, а их полет — замедленнее. Была такая тишина, что он, кажется, слышал, как снежинки с мягким шуршанием опускались на плечи.