Как много в этом звуке…
Шрифт:
Словно вспомнив о чем-то, Наталья Михайловна быстро удалилась в комнату с загадочной улыбкой. Через минуту появилась в туфлях необыкновенной красоты. Они, правда, слегка жали ногу, особенно правую, а кроме того, высота каблука невольно заставляла придерживаться за стены, но это ее не смущало.
— Ну? — спросила она, задорно глядя на Вовушку.
— Потрясающе! Вадька! Посмотри на свою жену! Ты видел когда-нибудь подобное?! — Благодаря постоянной необходимости скрывать робость и неуверенность Вовушка выработал в себе удивительную способность управлять выражением лица и всегда
— Это еще что! — вдохновленно воскликнула Наталья Михайловна и, умчавшись в комнату, тут же вернулась в… ночной сорочке. Крутнувшись на одной ноге, она остановилась перед Вовушкой, уперев руки в бока и выставив вперед ногу. В ее позе был вызов танцовщицы, исполняющей роль Кармен, той самой Кармен, которая в свое время работала на табачной фабрике в Севилье, — не далее как вчера Вовушка разочарованно рассматривал это унылое здание буроватого цвета. Наталья Михайловна нетерпеливо топнула ножкой, требуя восторженного ответа.
— Хорошая сорочка, — промямлил Вовушка, стараясь не смотреть на просвечивающуюся грудь Натальи Михайловны, на темнеющий пупок, на все те выступы и впадины, которые, будучи расположены в некоей последовательности, и создают срам. — Очень хорошая, — добавил Вовушка.
— Какая сорочка?! Это платье! Это вечернее платье! Сам понимаешь, носить его на кухне… Хо-хо-хо! — возбужденно хихикнула Наталья Михайловна, увидев собственное тело сквозь складки платья. — Да оно еще лучше, чем я думала! А?
Вовушка не успел ответить. Молча, с застывшей улыбкой поднялся и вышел Вадим Кузьмич. Вскоре послышался грохот выдвигаемых ящиков, что-то упало, что-то разбилось. При звоне разбитого стекла Наталья Михайловна оцепенела, побледнела и пребывала в этом состоянии, пока на пороге не появился Вадим Кузьмич. Он вошел на кухню с ворохом нижнего белья, штанов, простыней, носков, галстуков, на голове его красовалась папаха из песца, а может быть, даже из соболя или верблюда, во всяком случае, папаха была большая и мохнатая.
— Вот! — Вадим Кузьмич бросил все на пол. Говорил он, как всегда, тихо. — Я сейчас… Минутку… Разберусь и все покажу. Значит так, вот это мои штаны. Очень хорошие штаны, я их купил в местном универмаге совершенно случайно. Но лучше бы я их не покупал, потому что они велики и у меня возле колен болтается то, чему положено быть гораздо выше. Так… Это полотенце нам подарила соседка с первого этажа. Ее дальняя родственница работает в каком-то блатном магазине… Галстук тоже не простой. Присутствующая здесь моя жена, Наталья Михайловна Анфертьева, в девичестве Воскресенская, подтвердит, что надеть его за три года обладания мне не пришлось по причине отсутствия костюма, подходящего к этому галстуку. Носки… Этим носкам цены нет, точно в таких ходит директор института, в котором работает вышеупомянутая Наталья Михайловна, урожденная Воскресенская… А вот эти подштанники, носовые платки, колготки с ромбиками, в которых ноги кажутся покрытыми язвами, мы за небольшие деньги купили на распродаже в магазине подержанных и слегка заношенных вещей.
— Вадим! — звонко проговорила Наталья Михайловна. — Прекрати сейчас же! Ты слышишь меня?! Я кому говорю — прекрати!
— Прости, дорогая! — Вадим Кузьмич невинно посмотрел на жену, оторвавшись от белья. — Ты о чем?
— Прекрати! — на этот раз в ее голосе, как ни прискорбно об этом говорить, послышались истеричные нотки. Не хотелось бы употреблять это слово по отношению к столь достойной женщине, но ничего не поделаешь, нотки в самом деле были истеричными.
— Видишь ли, дорогая, я просто осмелился последовать твоему примеру. Я показываю нашему общему другу Вовушке некоторые приобретения, чтобы он не подумал, не дай бог, будто мы с тобой лыком шиты, будто нам надеть нечего и мы живем хуже других…
— Если ты не прекратишь… Если ты не прекратишь… — Наталья Михайловна повернулась, всколыхнув кухонный воздух до самых укромных уголков, где у нее хранились чеснок и морковь, обвела взглядом стены в поисках не то нужного слова, не то предмета, который не жалко запустить в бестолковую голову Вадима Кузьмича. Положение спас Вовушка. Он подошел к Наталье Михайловне, несмело погладил по щеке, по волосам и очень грустно посмотрел в глаза. Наталья Михайловна, поразмыслив, решила, что самое лучшее — расплакаться у Вовушки на плече. Так она и поступила. Новоявленный дон Педро вздрогнул, ощутив некоторые выступы ее тела, но самообладания не потерял.
— Не надо так, — пробормотал Вовушка. — Надо любить друг друга, уважать, жалеть… И все будет хорошо. Вы еще молодые, у вас будут дети… Их нужно воспитывать, они вырастут хорошими людьми, членами общества, будут приносить пользу…
Наталья Михайловна рыдала навзрыд, а Вадим Кузьмич озабоченно рассматривал на свет почти шерстяные подштанники.
А закончить эту историю о встрече давних друзей лучше всего, наверно, фразой, которую произнес гость поздней ночью, когда Вадим Кузьмич укладывал его на раскладушке:
— Какая же у тебя все-таки напряженная, нервная жизнь, — сказал Вовушка, стесняясь оттого, что высказывает свое суждение о чужой жизни. — Я бы так не смог, — добавил он.
— Думаешь, я могу? — вздохнул Вадим Кузьмич. — Так никто не может… А живем. И ничего. Даже счастливыми себе кажемся. А может, мы и в самом деле счастливы, а?
Вовушка не ответил. По его губам блуждала улыбка — он снова шагал по залитым солнцем узким каменным улочкам Толедо, входил в маленькую лавчонку на углу возле собора и приценивался к длинному мечу с алой рукоятью. Денег не хватало, и ему пришлось высыпать в горсть продавцу еще и полкармана значков с красными знаменами и золотыми буквами.
Из самых лучших побуждений
События, о которых пойдет речь, начались с того, что у участкового инспектора Ильи Николаевича Фартусова на кухне сломался кран. Повертев ручки, постучав по ним отверткой, кусачками, ключами, он убедился в полной своей беспомощности и отправился к слесарю Женьке Дуплову. Фартусову он не нравился. Длинный, разболтанный, вечно покрикивающий, поплевывающий, посвистывающий. К нему на поклон отправлялись как к барину, с подношениями. Женька дары осматривал придирчиво, мог и пожурить: дескать, скупишься, бабуля, нехорошо.