Как мы спасали челюскинцев
Шрифт:
Через определенные промежутки времени слышу голос Доронина: „Дай карту". Даешь. Минуту, две, три ведешь машину. Пилот посмотрит карту, молча отдает обратно. Все хорошо… И через. 3 часа 45 минут мы в Аяне.
Население Аяна радостно встретило нас. Произносились речи, полные уверенности в силу советской авиации. Наши товарищи, представители местной народности — эвенков, не сомневались, что советские самолеты спасут челюскинцев. Мне пришлось держать ответное слово, заверить их, что мы приложим все силы для выполнения задания партии и правительства. На другой день вылетели в Охотск и прибыли туда через 3 часа 50 минут. В Охотске тот же радушный, сердечный прием.
От Аяна до Охотска летели по береговой полосе, временами шли над открытым морем. В Охотске мы пробыли два дня. 23 марта наконец получили удовлетворительные сведения о погоде в бухте Ногаево: видимость средняя, но ветер порядочный — до 14 метров в секунду. В 11-м часу самолет Галышева поднялся, мы за ним. Вдруг клапаны мотора заиграли металлической трелью — „дзинь-дзинь-дзинь"; температура воды быстро поднялась выше обычной; мотор дал несколько перебоев. Что такое? Впечатление, будто в одном цилиндре свечи не в порядке. Кричу Доронину:
— Иван Васильевич, мотор барахлит.
— Детонирует, горючее плохое, садимся.
Опустились. За нами сел и Галышев. Вот так так! Позавчера мотор работал, как часы. У Галышева такой же мотор, заправлен таким же горючим, — у него все в порядке. А у меня детонирует! В чем же дело?! Притащили пустую бочку, выпустили 12 банок бензина, сделали смесь 40 % на 60 % с бензолом, перемешали, влили, снова вылетели. Мотор заработал попрежнему, не тревожа, не беспокоя нас. В общем задержка вышла на час.
Вот показались строения. Ногаево? Совсем еще недавно, года три-четыре назад, здесь дома насчитывались единицами, а теперь, глядим, вырос целый город. Берег завален горами бочек, строительными материалами. Чувствуется, что и здесь, в таежно-горном месте, делаются великие дела.
Сели удачно на ледяной аэродром, подрулили к месту стоянки. Десятки рук подхватили наши самолеты, зашвартовали их канатами. Никакой ветер не был уже опасен для машин.
Заиграл оркестр, тысячи людей закричали „ура". Я привык на Якутской воздушной линии к спокойной встрече с начальником аэропорта и двумя-тремя рабочими, к обычной обстановке аэродрома. Здесь же все происходящее казалось сном. Думаешь: почему все это? Ведь мы еще ничего не сделали, только продвигаемся, да и то не так быстро, как надо…
А ветер между тем разыгрался не на шутку и дул, как в аэродинамической трубе. Гижига, Ямск и другие пункты давали сведения о плохой погоде. Лететь дальше пока было невозможно. Тов. Водопьянов и я получали приглашения в клубы для информации о нашем полете. С глубоким интересом рабочие и все население слушали наши сообщения и выступали с пожеланием нам благополучия и успеха.
25 марта я проводил беседу со школьниками. Сотни вопросов интересовали малышей:
— А скажи, дяденька, если мотор станет, упадет самолет или нет?
— Сколько сил в моторе?
— Сколько бензина берет в час?
— Сколько оборотов дает пропеллер?
— Что такое воздушные ямы?
…Проверил мотор, самолет. В днище масляного бака — течь; пришлось снять бак и отдать в мастерскую.
Здесь, на далекой окраине, встретил своих товарищей — сослуживцев: т. Притулюка, бывшего начальника наших иркутских мастерских, т. Константинова, красноармейца, слесаря наших мастерских. С его помощью за одну ночь был готов бак с новыми днищами, такими прочными, что на них хоть отплясывай.
26 марта мы долетели до Ямска. Впереди — белая стена. Дальше лететь немыслимо, мы вернулись обратно. Водопьянов ушел вперед, и долго о нем не было сведений. Только вечером узнали, что он дошел до Гижиги.
На другой день погода улучшилась, мы „отдали концы" и прибыли в Гижигу. Этот участок оказался легче других: шли больше над речками, по долинам; внизу твердая почва. В Гижиге встретились большие затруднения в техническом обслуживании и заправке самолетов. Бензин оказался неизвестного происхождения — не то бакинский, не то какой-то другой. Пришлось добавить некоторое количество иода как антидетонатора.
Ветры сильно затрудняли заправку бензином и водой. Кругом тундра, топлива мало, плавник не горит. Воду разогревали в бочке, пользуясь и плавником и нефтью.
Просидели здесь сутки и 29 марта полетели в Кайенское, на речку Пенжино — в культбазу. Вот тут-то, на речке Пенжино, случилось с нами происшествие, чуть было не сорвавшее весь наш перелет.
На посадку мы пошли первыми. Аэродром виден слабо. Горят пять костров, ограничивающих место посадки. Никак не думалось, что здесь мы „подвалим" машину. Вообще Иван Васильевич не охотник ломать, не было с ним таких случаев. Глаз у него острый, да и техника великолепная. Однако подходим к земле, только касаемся ее, как машина ударяется в застругу, замаскированную мягким снегом. Взмываем на пять-шесть метров. Иван Васильевич поддерживает газ, снова приземляется и опять ударяется в такую застругу, что… самолет лежит на брюхе, подогнув под себя „ноги".
— Вот-те раз! Приехали, Иван Васильевич.
Посмотрел он на меня; выражение лица у него неопределенное, ни растерянности, ни злости не видно. Вылезли, посмотрели на нашу птицу: лыжи вместе с полуосями вошли в центроплан, лопасти винта погнуты.
— Выкладывайте крест! — крикнул Доронин. — А то все машины побьются.
Низко над нами прошел Галышев, заметил знак и улетел искать другую площадку. Нашел, сел благополучно. Водопьянов тоже сел удачно на хорошей площадке. В первые минуты я никак не мог успокоиться. Ну, думаю, „спасли" челюскинцев, ударники! Досадно мне стало. Как нас провожали, как надеялись на нас! А тут самих надо вывозить. С какими глазами мы явимся в коллектив? Но не может так быть! Я ведь не один. Тут культбаза, есть маленькая мастерская.
— Иван Васильевич, — говорю, — не горюй, исправим все и дальше пойдем, будем в Ванкареме.
А сам думаю, целы ли узлы, целы ли днища лыж? Утром соберем народ, поднимем самолет, и все будет ясно. Так и решили. Были у нас кое-какие запасные части: стойки, четыре шаровые головки, семь лопастей, винт. Ну, а дыры и пропорины жестью от бидонов залатаем.
Оставили самолет и пошли к месту стоянки. Все волновались, вместе с нами переживали, спрашивали, можно ли наладить.
— Можно, — отвечаем. — Через два-три дня будет готово. Опять сердечный, товарищеский прием, женщины пельмени приготовили.