Как нам жить? Мои стратегии
Шрифт:
Спрошу еще раз: у каждого ли человека есть шанс на успешную жизнь? Рационального ответа нет, равно как и возможности провести на эту тему исследования. Наблюдая за жизнью, мы невооруженным глазом видим, как много людей производят впечатление неудачников (возвращаясь к мотиву “стоптанных тапок”). Но действительно ли их жизнь не удалась и в каком смысле? Если смотреть на субъективную оценку, на то, что очень многие недовольны жизнью, мы окажемся на тонком льду, ведь, возможно, эти люди ошибаются. Называют свою жизнь неудавшейся, в то время как нет поводов для того, чтобы она стала лучше. Возможно, у них были завышенные ожидания. Но какие – от себя или от судьбы? Если человек уверен, что ему что-то причитается, и не получил этого, он прав или ошибается? Кто убедил его в этом? А что можно сказать об ожиданиях от себя самого? Если кто-то генетически унаследовал короткие ноги и коренастую фигуру, но хочет быть высоким и худым, ему трудно сочувствовать, поскольку его хотение совершенно необоснованно. А если человек рождается слабым и больным, имеет ли он право всю жизнь обижаться на мир (или на
Грубоватая поговорка гласит: для сельской местности сойдет. Более жестокую шутку использовал в одном своем фильме Вуди Аллен. К психиатру, излюбленному герою Аллена, приходит пациент, страдающий комплексом неполноценности. Врач проводит с ним целый ряд вдумчивых бесед и наконец делает заключение: “У меня хорошая новость: у вас нет комплекса неполноценности – вы просто неполноценны”. Люди, недовольные жизнью по той причине, что хотели бы жить иначе, глупы, и им даже трудно сочувствовать. Вспоминается анекдот об арабском шейхе, который, опечалившись, сидит в своем гареме в окружении прекрасных жен. “О чем ты мечтаешь? – спрашивает одна из них. – Вокруг тебя собрались все красавицы этого мира”. А грустный шейх отвечает: “Мечтаю о другом гареме!” Сложно посочувствовать шейху, так же как сложно помочь тому, кто не в состоянии определиться со своими желаниями.
Оценивая самих себя, мы можем совершить две ошибки: себя можно переоценивать или недооценивать. Если из-за ошибочной самооценки мы поставим планку слишком высоко, то, сбив ее, будем переживать; если же она была слишком низко, это тоже обидно, ведь понятно, что мы могли прыгнуть выше. Из противопоставления двух неправильных оценок следует простая житейская мудрость, к которой я и веду. Человеку для жизни необходима правда. Правда о себе самом и о мире, в котором мы живем. Кто не ищет правду, проигрывает. Вся правда не открывается никому, однако очевидно, что одни люди находятся ближе к правде о себе, а другие – дальше. И поэтому я возвращаюсь, будто к рефрену, к словам о молодости. Это худшая пора жизни, поскольку именно тогда нам труднее всего понять, какие же мы на самом деле. Если, читая эту книгу, вы задумаетесь над тем, кто вы такие и ощущаете ли то, что мы приблизительно называем счастьем, я могу считать, что запись сохранившихся в памяти фрагментов разных встреч имела смысл.
Некоторые высказывают мнение, что счастье – это сумма испытанных человеком удовольствий. Довольно солидная формулировка философского характера, хотя, с моей точки зрения, легкомысленная и обманчивая. Молодежь выражается проще: в жизни по-настоящему важны лишь наслаждения, стоит делать только то, что дарит приятные ощущения.
Не могу согласиться с этим мнением, впрочем, не собираюсь и отрицать, что наслаждение – вещь чрезвычайно желательная, и нет причин его сторониться. Существуют разные виды удовольствия. Можно без труда назвать приятным подъем на заснеженные горные вершины, преодоление себя, выполнение благородных обязательств, получение заслуженных наград. Благом является сексуальное наслаждение, благо – это и великолепный вкус еды или напитка, особенно когда содержащийся в нем алкоголь улучшает наше самочувствие. Почему же тогда удовольствие не может быть благом абсолютным? Думаю, потому, что большее благо – свобода. Особенность удовольствия в том, что можно легко стать его заложником. Успех, страсти делают нас зависимыми, и мы утрачиваем свободу управления собой. Человек, сконцентрированный на получении удовольствия, несвободен и, следовательно, несчастен. Он теряет из виду более важные ценности.
Крайний пример жизни ради наслаждения – наркотики. Попадая в организм, они дарят человеку сильнейшие внутренние переживания, едва сравнимые с высочайшими достижениями духа и плотскими радостями. Если признать удовольствие высшей ценностью, нет причин отказываться от наркотиков. А то, что они обрекают на раннюю смерть, не имеет значения. Ценой продолжительного удовольствия человек может примириться с относительно короткой жизнью, тем более что наркотическое переживание воздействует на субъективное восприятие времени и растягивает его так, что одна минута превращается почти в вечность. Почему же тогда наркотики – зло?
Какой-то инстинкт подсказывает нам, что жизнь в непрерывном наркотическом опьянении – это иллюзия. Но обязан ли человек жить с ощущением правды? И снова интуиция говорит: да, мы должны жить, уважая реальность мира. Но откуда берется и что значит эта интуиция? И не трактуем ли мы ее произвольно, когда ставим умирающему в муках человеку капельницу с морфием?
Рассуждения о наркотиках неизбежно приводят к вопросу, имеет ли человек право распоряжаться своей жизнью. Светское общество не осуждает самоубийства, с чего бы оно стало запрещать наркоману медленно убивать себя? Руководствуясь только гуманистическими предпосылками, мы можем говорить о необходимости биологического выживания людей (а значит, и человечества), но ведь мы знаем, что планета может без нас обойтись. Верующие, воспитанные в христианских ценностях, ссылаются на естественное право, то есть на интуицию, общую для всех. Многие другие, кому чужда эта традиция, сомневаются, насколько реально естественное право. В учении Дарвина есть понятие инстинкта, требующего сохранять вид, защищать свои гены. Может быть, нужно подключить этот аргумент, чтобы рационально объяснить, почему бегство в мир иллюзий и медленная смерть организма, вызванные постоянным присутствием в нем химических веществ, – это зло. В риторике католический церкви, особенно в выступлениях папы римского Иоанна Павла II, часто встречается отсылка к цивилизации жизни, которая уважает действительность, и к цивилизации смерти. Видя физическую и духовную деградацию наркоманов, можно воочию убедиться, что это на самом деле смерть и обман. Здесь надо остановиться и задуматься, действительно ли аристотелевская триада Истина, Добро и Красота – абсолютные ценности, хоть из наших наблюдений и не следует, что мы когда-либо придем к одному из этих недостижимых идеалов.
Задумаемся также над понятием смерти. Недавно мне попался текст албанского писателя-диссидента Фатоса Любони, где он вспоминает, как в годы диктатуры сидел в тюрьме со священником по имени Франко, которого сначала приговорили к смертной казни, а потом помиловали и заменили приговор на двадцать пять лет заключения. Автор, будучи атеистом, удивился, что священнослужитель признался в шпионаже в пользу Ватикана и, таким образом, избежал смертной казни. Писатель обратился к нему: “Ты веришь в Бога, в загробную жизнь и в то, что попадешь в рай, но зачем ты признал ложное обвинение? Разве казнь не была для тебя кратчайшим путем в рай?” Священник ответил: “Христос тоже, прежде чем его распяли, молился в Гефсиманском саду своему Отцу, чтобы тот избавил его от мук на кресте”. Священник Франко Илия выжил и до самой смерти в 1997 году был архиепископом Албанской католической церкви. Однажды я мимолетно познакомился с ним. Тогда я еще не знал о его беседе с Любоней в тюремной камере, но, даже если бы знал, не решился бы задавать ему каких-либо вопросов.
История христианина, который хотел избежать смерти, наводит на мысль об исламских террористах, способных жертвовать жизнью за веру, совершая нападения на “неверных”. Американский президент назвал теракт в Нью-Йорке трусливым поступком. Думаю, он ошибался. Если человек отдает жизнь за некое дело, это не может быть актом трусости, хотя, будучи потенциальными жертвами подобных атак, мы испытываем отвращение к террористу-смертнику, погибающему только затем, чтобы умертвить как можно больше представителей другого клана или последователей другой веры. Цели, преследуемой террористами, несложно дать нравственную оценку, однако хочется приглядеться к этим людям, которые с такой, казалось бы, легкостью отказываются от жизни. Чем они отличаются от отца Кольбе [3] , пожертвовавшего собой ради другого человека? Верны ли наши подозрения, что их сознание неполноценно, что им неведомы ни человечность, ни истинная вера, поскольку это фанатики? Пожалуй, нам не обойтись без размышлений о том, что мы интуитивно называем полной жизнью, полноценным сознанием, полноценной человечностью. И тогда придется задуматься, что вера вере рознь. При этом нельзя поддаваться искушению кого-либо судить, но необходимо судить самих себя. Это серьезная проблема, и я не знаю, смогу ли помочь разобраться в ней, а разрешить ее невозможно.
3
Максимилиан Кольбе (1894–1941) – польский католический священник-францисканец, который добровольно пошел на смерть в Аушвице вместо одного из приговоренных. Этот факт лег в основу фильма Занусси “Жизнь за жизнь. Максимилиан Кольбе” (1990).
Глава 1
Детство, безгрешное, вешнее. Молодость…
“Я родился…” Так начинается любая биография, хотя эти слова избыточны, ведь если я пишу, значит, живу, а если живу, то должен был родиться.
Я родился за три месяца до начала войны. Это было настолько давно, что сегодня необходимо уточнять: до Второй мировой войны, а не Корейской или, например, Балканской. Рассказывая об этом в России, ссылаться на войну не имеет смысла. Для жителей бывшего Советского Союза она началась в 1941 году, причем была не мировой, а отечественной, как будто не было никаких союзников, Западного фронта и программы ленд-лиза. Место рождения диктует определенную историческую перспективу. Существует ли в истории одна объективная правда? Недавно на открытой встрече в рамках Польско-российского форума гражданского диалога посол Российской Федерации категорично заявил, что поляки и россияне никогда не придут к согласию во взглядах на историю. Думаю, посол высказался в духе постмодернистского релятивизма, исходя из того, что правды не существует. Я же, напротив, хочу верить в то, что она есть, хотя ни у кого нет на нее монополии. Спустя годы мы с немцами пришли к похожим представлениям об истории. Может быть, с россиянами это тоже когда-нибудь произойдет?
Предвоенный июнь. Варшава, район Средместье. Я появился на свет в больнице то ли на улице Познаньской, то ли на Эмилии Плятер. Мы поселились на углу Иерусалимских Аллей и улицы Панкевича, в съемной квартире, где расположилась также контора отца. У него была строительная фирма, выполнявшая заказы при сооружении Главного вокзала, находившегося напротив нашего дома, на месте сегодняшнего здания железнодорожной станции Варшава-Средместье.
Помню руины Главного вокзала сразу после войны: многоэтажный портал, от взрыва накренившийся в сторону Маршалковской улицы. Должно быть, это было внушительное здание, если даже после разрушения оно производило огромное впечатление. А может, просто я был маленький, и поэтому мне все казалось таким большим? Наверное, каждый человек хранит в памяти пейзажи из детства, казавшиеся намного более просторными, нежели увиденные по прошествии лет взрослыми глазами.