Как обуздать олигархов
Шрифт:
Нишу национального либерализма сегодня занимает ЛДПР, которая использует определенные положения этой идеологии. Хотя, конечно, говорить о равнении на какую-то одну идеологию здесь не приходится. ЛДПР «эклектична» в идеологическом плане, что позволяет ей быть популярной в самых разных слоях общества.
Кстати, нишу национально-государственного социализма занимает также КПРФ. И здесь опять-таки видна некоторая эклектичность, ведь идеология коммунистов вбирает в себя и ортодоксальный коммунизм, и левый национализм, и социал-демократию.
Между тем стране необходимы самобытные либералы и левые социалисты. И либерализм нужен не меньше левого социализма. Конечно, Россия никогда не выберет его магистральным путем своего национального развития. Слишком сильна у нас традиция этатизма, которая сочетается с мощнейшей традицией общинности.
Путь России — путь творческого, национально-консервативного социализма, опирающегося на просвещенную «автократию» и мощную систему социальной защиты. Но либерализм нужен для того, чтобы не дать этой модели развития замкнуться на самой себе. Он необходим как одно из средств против бюрократизации консерватизма. Взгляд этатиста часто «замыливается», и он иногда перестает думать о чем-то ином, кроме государственного прагматизма. Вот тогда и оказывается полезен либерализм с его чаянием вольности. И сегодня России срочно требуется настоящий, патриотически и государственно мыслящий Либерал. Именно так — с большой буквы.
«ГАЙДАРО-ЧУБАЙСЫ» В МУНДИРАХ
Тут надо сказать, что сам либерализм, в его прозападной версии, был всего лишь продуктом капитализации русского традиционного строя. Западное влияние только ускорило процесс создания такого либерализма. И, конечно, все началось задолго до Александра II и Александра III. Российские верхи вошли в искус капитализмом еще в XVIII веке. Если внутри крестьянского «мира» верхи поддерживали «социализм», то их собственное отношение к российскому крестьянству часто попахивало капитализмом. Но это стало возможным потому, что элита вознамерилась ограничить (а то и отменить) «социалистическое» самодержавие.
Истоки 1917 года следует искать в дворянских революциях XVIII века. После смерти Петра I страну неоднократно сотрясали перевороты, устроенные гвардией. По сути, они были некоей формой ограничения монархии. На Западе таковой формой являлся парламентаризм, однако на русской почве он долго не хотел прививаться. Причиной тому была специфика российского общества.
Как уже отмечалось, в Европе существовали вольные городские коммуны, из которых народилась буржуазия Нового времени. Именно она и вступила в острый конфликт с аристократией и абсолютистским государством. Орудием политического влияния буржуазии, а потом институтом ее власти стал парламент.
Правда, в Англии парламентаризм был более аристократическим, чем буржуазным явлением. Но без поддержки городских общин, действующих в союзе с мелкодворянским рыцарством против эгоизма феодальных верхов, парламент там никогда бы не состоялся. Кроме того, на определенном этапе английская аристократия стала отождествлять себя с буржуазией, что вызвало к жизни такой феномен, как новое дворянство. Схожим путем пыталась идти и часть русской аристократии, но она так и не смогла пройти данный путь до конца.
У нас в России города имели сильное самоуправление, но вольными коммунами все-таки не были. Город являлся тягловой единицей, и основной задачей этой единицы было служение государству и государю. В результате буржуазии в стране не было вплоть до второй половины XIX века. Купечество долгое время представляло собой традиционное торговое сословие, напрочь лишенное политических амбиций. Поэтому в авангарде т. н. «гражданского общества» у нас стала не буржуазия с ее парламентаризмом, а дворянство с его воинской брутальностью. Именно милитаризм, активно вторгающийся в политику, предложил особый вид ограничивающего конституционализма — режим перманентных военных переворотов, с помощью которых политически активная часть дворянства меняла курс внутренней и внешней политики. Причем многие из этих переворотов носили еще и «националистический» характер (борьба с иноземным засильем). Таковая мотивация была характерна для переворотов 1741 (борьба с бироновщиной) и 1762 (протест против «венценосного голштинца») годов и, отчасти, для переворота 1801 года, когда многими двигало неприятие «прусской муштры» (в действительности — попыток дисциплинировать гвардию). На самом же деле под этим «национализмом» скрывалось своеволие дворянства.
Дворянские заговорщики рассматривали монархов в первую очередь как военных вождей. Такой вождь, конечно же, не мог быть ограничен конституцией, написанной для торгашей и политиканов. Его могла ограничить только военная верхушка — подобно тому, как были зависимы от дружин ранние киевские князья. «Повесть временных лет» приводит нам интересный рассказ о военной оппозиции князю Владимиру Святославовичу. Летописец рассказывает о поведении дружины на пирах у князя: «Бывало, что когда подопьют, начнут роптать на князя: „Горе головам нашим: едим деревянными ложками, а не серебряными“. Услышав это, повелел Владимир исковать серебряные ложки для дружины, сказав: „Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиной добуду серебро и золото“… Ибо Владимир любил дружину и с нею совещался об устройстве земли…».
Власть военного вождя, то есть князя, не была, конечно же, монархической, хотя сама монархия выросла со временем именно из этой власти. Это была военная демократия, при которой княжеская власть подвергалась ограничению со стороны веча и дружины, которые при этом руководствовались не всегда одинаковыми мотивами. В то же время дружина демонстрировала большую склонность к подчинению, что обуславливалось ее военным характером. У воинов, как известно, больше, чем у кого бы то ни было, выражена потребность подчинять и подчиняться. В течение нескольких столетий власть военного вождя эволюционировала до монархической власти, а дружина трансформировалась в аристократию.
И монарх вовсе не перестал быть вождем, просто этот его статус органически соединился со статусом первосвященника, сакральной фигуры, особо покровительствующей церкви (В православии царь — «епископ по внешним делам»). Царь — это воин и «жрец», вождь и священник. Разрыв этих функций означает грубейшее нарушение самого монархического принципа. И этот разрыв может быть инициирован и клерикалами, и милитаристами. Первые стремятся, чтобы на место монарха встал бы жрец. Такой подход был наиболее характерен для католического Запада. А на православном Востоке более влиятельными стали милитаристы, которые хотели, чтобы царь вернулся к статусу военного вождя.
Справедливости ради нужно заметить, что мощный импульс развитию дворянского милитаризма дала сама императорская власть — в лице Петра I. Этот, несомненно выдающийся император приложил огромные и, твердо скажем, необходимые усилия для того, чтобы Россия стала первоклассной военной державой, опирающейся на современную армию. Той же цели была, в принципе, посвящена вся его модернизация. А ее «издержки», связанные с западническими заимствованиями, были вызваны именно стремлением в максимально быстрый срок обеспечить Россию всеми необходимыми технологиями и вооружениями. Так в пылу битвы воин в случае необходимости хватает первое попавшееся ему оружие, не задумываясь о том, принадлежит оно врагу или соратнику.