Как он будет есть черешню?

Лебедева Виктория

Гадаю, за каким окном может быть сейчас Ванька. И за окном ли? Воображение услужливо рисует одиночную камеру из американского блокбастера, холодную и бесприютную. Следом приходят дежурные «мамские» мысли: «А он поспал? А он поел? Наверное, он там голодный!» И дальше начинается лихорадочная деятельность. Оставив Андрея курить на трубе, бегу в ближайший супермаркет – не иду, а именно бегу, хотя отчетливо понимаю, что торопиться мне некуда, а даже наоборот. С полдороги соображаю, что оставила сумку с деньгами и документами дома и сейчас бегу с пустыми руками, потому возвращаюсь, так же бегом, к мужу, беру у него деньги и несусь назад: сердце прыгает,

дыхание прыгает, надо успеть… только бы успеть! О господи, куда?! Еще два часа! С хвостиком!

Остановиться, однако, невозможно. И назад я прихожу уже через пятнадцать минут. Я несу в большом белом пакете булочки, нарезку и коробку миндальных пирожных. И пакет молока. И минералку. И шоколадку с орехами. И черешни в пластиковом контейнере. Все как Ванька любит.

Андрей смотрит как-то странно.

– Что? Ну что?!

– Леночка… Как, по-твоему, он будет есть черешню? – спрашивает он вкрадчиво. – Где он ее помоет, Леночка, он же… в мили… Он в полиции, – произносит последнее слово и осекается.

Он в полиции. Да! Мой Ванька! В полиции!

Зло откручиваю пробку – потревоженная минералка бьет во все стороны, брызги летят на юбку, на туфли, ну и ладно! – я откручиваю пробку, срываю с черешневого контейнера полиэтилен и начинаю поливать ягоды минералкой, вода пенится, и шипит, и выливается сквозь дырочки в донышке. Андрей поднимается с трубы, подходит и обнимает меня, крепко-крепко. Говорит в самое ухо, негромко, но очень твердо: «Все. Будет. Хорошо».

Я держу черешню на вытянутой руке, минералка капает из мокрой коробки…

Дальше опять провал в памяти, и я нахожу себя уже в отделении, на последнем этаже. Он второй или третий? Не помню, маленькое такое здание во дворах, за металлическим высоким забором, похожее на детский садик, куда Ваньку водили в детстве, но идти и выяснять про этажи теперь охоты нет. Глупо, наверное, но я который год стараюсь не ходить в тот квартал… Мы стоим на верхнем этаже, стены нежно-голубые и залиты светом, металлические перила, высокое окно… я смотрю через перила вниз и вижу: ведут Ваньку. Он шагает между двумя молоденькими… язык не поворачивается назвать их полицейскими, но да, между двумя полицейскими, голова опущена, на затылке топорщится светлый ежик. Сердце начинает колотиться как ненормальное, и кажется, что оно везде, руки не слушаются. Ванька поднимает голову и видит нас с Андреем на площадке, щурится, чтобы убедиться. Он без очков. Господи, почему он без очков? Куда их-то он дел? У него же минус восемь, без очков он чистый крот, удивительно, что идет и не спотыкается. Ванька узнает нас, виновато вжимает голову в плечи и отводит взгляд, подтягивает штаны. А они сползают; то-то он шагает как-то странно, а это просто у него забрали ремень (я откуда-то вспоминаю, что в полиции обязательно забирают ремень – зачем?!), а Ванька, он же худенький, худенький и длинный, отца на полголовы перерос, с него же все съезжает, все на нем висит мешком, а если в размер, то все тогда короткое – брючины, рукава… Его проводят мимо, он поддерживает штаны, а мы стоим с Андреем как примороженные, даже не здороваемся с сыном, идиоты, даже не делаем шага навстречу, просто стоим и смотрим, как наш Ванька, ведомый двумя маленькими полицейскими, уходит от нас по коридору и скрывается за дверью.

Потом я помню дверь. Дверь – и голоса за ней. Помню, как мне мерещится, будто Ванька рассказывает про себя всякие ужасы – что да, торгует, да, употребляет, – все это складывается в голове из смутного бубнения в приоткрытом кабинете; в коридоре полумрак, по стенам какие-то плакаты, доски какие-то и бумажки на досках, лампы по какой-то причине не горят, и толком ничего не видно, лишь резкую полоску солнечного света, которая выбивается из кабинета, где допрашивают Ваньку. Андрей берет меня за плечи, крепко сжимает, и я понимаю, что до этого меня трясло. Трясло, и вот теперь перестало.

Дальше мы у следователя. Опять голубые стены, стулья, стол, бумажки на столе. Следователь – женщина, нашего примерно возраста; воспоминание включается на фразе «…ну а что вы хотите, на той неделе учителя физики взяли с поличным, в…», и она называет школу, номер не помню, но точно не Ванькину. Я озираюсь. Ваньки в кабинете уже нет. (Увели?) Я сижу на краешке стула и чувствую, что коленкам неприятно, перевожу взгляд со следователя себе на ноги. Черешня! Злополучная коробка стоит у меня на коленях, и на юбке расплывается мокрое холодное пятно.

– Так что скажете? – напоминает следователь. – Ничего подозрительного не замечали в последнее время? Может быть, деньги вдруг появились у вашего мальчика?

– Нет-нет-нет, – твердим мы хором. Потому что правда нет, не было у него никаких случайных денег, сколько по утрам давали карманных, столько он за день и тратил.

– Ну а, может, люди какие-то подозрительные? – продолжает следователь.

Мы пожимаем плечами, переглядываемся – тоже вроде нет, да кто ж теперь поручится, мы же и не следили никогда…

– Ну а сам он? – спрашивает следователь.

– Сам? Что сам?

– Что-то странное в поведении? Зрачки, может, расширенные? Или возбуждение чрезмерное?

И что ей ответить? У него близорукость, очень сильная, минус восемь, они у него всегда расширенные, с детского сада еще… и что мы можем сказать о «чрезмерном возбуждении», если человек вот только что сдал ЕГЭ и отгулял выпускной?.. Господи… а я-то переживала, что у него по математике всего восемьдесят два балла… Дура, дура!!!

– Ну ладно, – говорит следователь. – Заберите вещи.

Нам выдают вещи: ремень, шнурки и очки, ключи от дома.

– А как же?! – Я держу очки в руке, не зная, что теперь с ними делать.

– Вы понимаете, – говорит Андрей тихо и очень вежливо (верный признак, что он сейчас в ярости), – у мальчика близорукость, он без очков не может.

– Не положено, – чеканит следователь. Без злости и раздражения – почему-то я это сразу чувствую, а Андрей – нет, и он начинает спорить.

Градус разговора стремительно повышается, я протягиваю руку и кладу мужу на колено:

– Андрей. Не надо. Перестань.

– А если он этими очками вены себе?! – раздражается следователь. – Думаете, это что, просто так вам правила?! Ради вашего же блага!

– Это как же?! – говорит Андрей запальчиво.

– А вот так! Стекло вынет, побьет и… или вон дужку наточит!

Я думаю, что «наточит дужку» – это вовсе бред, как в дурном тексте, но предпочитаю молчать. Это ощущается на уровне инстинкта – следователя раздражать не надо, можно навредить Ваньке.

Потом опять провал. Ванька сидит на первом этаже, в обезьяннике. Это темная гулкая клетка примерно три на четыре, с узкими деревянными лавочками по стенам. Ванька поближе к свету, ест булочки и нарезку. В углу ютится какой-то тощий гастарбайтер неопределенного возраста, нахохлился и зыркает на жующего Ваньку. А мы стоим у решетки и тоже смотрим, как ребенок ест.