Как открывали мир. Где мороз, а где жара(Из истории путешествий и открытий)
Шрифт:
Зима здесь не слишком холодная; может, немного холоднее нашей, подмосковной. Худо, если налетит ветер с Атлантики и принесет с собой холодные дожди, тогда скапливается много воды поверх льда на реках и озерах, снег оседает и образуются проталинки, а по вечерам вспыхивают зарницы. Но ветер поворачивает, и снова все замерзает. Зима берет свои права.
Самое худшее время года здесь — весна. Она часто опаздывает, а если и придет вовремя, то, словно спохватившись — ах, мол, что я наделала! — уступает место зиме, так что снегу наметает целые сугробы. Хуже всего наст — тонкая корка льда на снегу, — от него больше всего страдают лоси. Под их тяжестью лед проваливается, и осколки ранят ноги животных.
Но
Вот вам и Заполярный круг! А вы говорите!
Пленники Малого Бруна, или Четверо на Шпицбергене
Морянка! Морянка!
Из конца в конец поморского села пронеслось это долгожданное слово: морянка! Ветер с моря, попутный для поморских ладей, которые возвращаются с промысла. Осенью 1743 года что-то долго не было попутного ветра, и родные измучились, ожидая своих кормильцев. И вдруг радость: задула морянка.
Наконец-то! Стало быть, готовься встречать «ветреных гостей» — так называли поморы тех, которых приносил попутный ветер.
Ребятишки веселой гурьбой мчатся к тесовой колокольне, вихрем взлетают по крутой лестнице на самый верх и всматриваются в речную даль из-под руки. И вот уже веселый хор ребячьих голосов разносится по всему селу: «Матушка-лодейка наша, деревенская, чап-чап-чебанит!» — значит: плывет. И все село бежит встречать долгожданных гостей на берег. И тянутся ладьи одна за другой, и жены со слезами радости причитают: «Красавцы вы наши небесные, не ждали вас, не гадали, а сталось так, что по-вашему, а не по-нашему!»
Во многих дворах уже топятся бани, хозяйки весело хлопочут в доме, возле печей. Промышленник, когда бы ни вернулся домой — днем ли, ночью ли, — первым делом идет в баню и долго с наслаждением парится. А потом вся семья, от мала до велика, садится за стол, и пойдут разговоры да расспросы. Шутка ли, с самой ранней весны до поздней осени не видались, ничего друг о друге не слыхали! С улицы видно, как весело в тех счастливых семьях, где уже дождались своих кормильцев: все окна светятся!
Но темно в просторном доме кормщика Алексея Химкова. Весной ушел на промысел сам хозяин и старшего сына с собой взял, дома оставил жену с двумя младшими ребятишками. Беспокойно на сердце у жены кормщика. Проводила она своих далеко, на Шпицберген, китов промышлять. Почитай, все односельчане уже вернулись домой, а их все нет да нет. И промысел опасный, и путь осенний по морю не легок. Над головой мрачные тучи гуляют, день и без того короток стал, а тут он еще короче кажется. Случалось — и не раз, — погибали ладьи возле самого Архангельска, куда все на ярмарку торопятся, всякое бывало… «Время сейчас позднее, — размышляла жена кормщика, — да и ярмарка, поди, кончается, а моих-то все нет и нет…»
Темный осенний вечер. Младшие ребятишки давно крепко спят. А ей не спится. Бесшумно, как тень, ходит она взад и вперед по цветным половикам. Останавливается возле окна и долго-долго всматривается в темноту; на беспокойной реке качаются на приколе вернувшиеся ладьи. Осенний ветер гонит по земле сухие листья, ветер воет в трубе. А в доме тепло, чисто, уютно. Горит лампадка, огонек ее отражается в белых изразцах голландской печи. В кухне, за очагом, поет свою песенку сверчок. Все в доме начищено, прибрано, все готово к встрече «ветреных гостей».
Вдруг… или показалось? Нет, в самом деле, в сенях раздались чьи-то тяжелые шаги, звякнула щеколда, и через порог, сильно пригнувшись, переступил широкоплечий помор.
— Сумерничаешь, хозяюшка, — сказал он. — Как, матушка, живешь, как детки?
— Спасибо,
— Прости, матушка, с недоброй вестью я, — глухо сказал помор. — Пропала ладья хозяина твово. Может, зазимовали… А может… Прости, матушка…
…В середине мая 1743 года, как только сошел лед, кормщик Алексей Химков «отворил», как говорят поморы, паруса и побежал к западным берегам Шпицбергена охотиться на китов. Воды там богаты этим чудовищем. «Золотыми россыпями Севера» называли китов богатые промышленники.
Погода стояла на редкость хорошая. Дул ровный попутный ветер — «поветерь» по-поморски, — судно весело «бежало парусом», море спокойное, тихое. Поморы — смелые, опытные мореходы. Они хорошо знают капризные, суровые воды Севера, почитают их, своих кормильцев. «Тихое море, — говорили они, — добрая мать, а в бурю злая мачеха». Из поколения в поколение от отца к сыну переходили поморские лоции — подробные описания морских и речных путей. Кормщики — народ грамотный, и море знали и звезды, по каким надобно держать курс. Различные приметы указывали им, когда ветер переменится или буря надвигается и надобно заранее завести ладью в тихую бухту.
Первая неделя выдалась на удивление спокойная. Небо сияло бледной, чистой голубизной, солнце, проходя свой путь над горизонтом, щедро светило круглые сутки.
Матросы по двое стояли на вахте. Сам кормщик выходил наверх, сверял курс, и, если на горизонте не было тревожных признаков перемены погоды, уходил в свою каюту, единственную на судне. Она была красиво отделана — богатый купец из города Мезени не жалел денег, судно строил добротно и для кормщиков, которых он нанимал, как сейчас Алексея Химкова, старался все устроить получше. А вот матросы жили кое-как! Свободные от вахты большую часть времени проводили на палубе. Помещение в носовой части судна было слишком тесным для одиннадцати человек экипажа. Посреди каморки вдобавок еще стояла кирпичная печь, возле нее хлопотал повар — кок со своими котлами и поварешками.
Любимым развлечением поморов были сказки. Взрослые, сильные парни, бывалые мореходы, не раз смотревшие смерти в глаза, любили, как дети, слушать одно и то же по многу раз. И если среди моряков попадался сказочник — «баюнок», как называли его поморы, то покоя ему не было, рта не закрывал. На ладье Химкова таким сказочником был молодой матрос Федя Веригин. И за те семь дней, что моряков баловала добрая погода, часто слышался его напевный голос: «Давным-давно жил да был богатырь Аника. У этого Аники было суденко, и на судне-то Аника разъезжал по морю-окияну… Чего ездил он тамотки, кто его знат. Поди, уж не за добрым делом…» Так Федя начинал любимую поморскую сказку об Анике-богатыре. В запасе у него было много сказок: и о страшном змее, которого победил неизвестный герой, и про других добрых людей, смелых, сильных, благородных.
На восьмой день стало не до сказок. С утра кормщик заметил на горизонте темную точку. Беспокойно кричали чайки, резвились тюлени. Плохие приметы. Быть буре!
Через несколько часов и впрямь еле приметная точка превратилась в темную грозовую тучу, она затянула небо. Заходили по морю грозные свинцовые валы, похолодало, появился лед. Сильный ветер занес суденышко к восточным берегам Шпицбергена, к Малому Бруну — острову, который теперь на картах называется Эджем. И там ладья крепко застряла среди льдов. Казалось, в этом году они уже не выпустят корабль. Как быть? Не лучше ли заблаговременно перебраться на остров и там перезимовать? И тут Химков вспомнил, что несколько лет назад мезенские купцы, задумав зимовать на Малом Бруне, повезли с собой бревна и все прочее для постройки избы. Сохранилась ли она? Если изба стоит и погода не улучшится, придется спасаться на берегу. Не ровен час, ладью раздавят льды…