Как пали сильные (Краткий очерк эволюции римской религиозности. Ментальность римская и христианская)
Шрифт:
Если рассматривать христианство в Римской империи в качестве «культуры в культуре» или, что более корректно, в качестве зародыша идеациональной культуры, развивающегося в пространстве смыслов культуры сенсуалистической, необходимо определиться с тем, что собой представляла «внешняя», греко–римская ментальность на рубеже нашей эры. И, с другой стороны, обрисовать систему ценностей «внутренней», христианской «культуры в культуре». Это позволит понять, от чего отталкивалась и к чему продвигалась средиземноморская культура и, в дальнейшем, рельефно обозначить роль девиантного мышления в процессах культурной динамики.
Формулу греко–римской языческой ментальности I в. до н.э. — V в. н.э. можно выписать так:
Природа — Личность — Закон — Ratio — Совершенное Тело — Стоические Добродетели — Театр — Цикл
Мы умышленно выписываем основные элементы через тире, используя этот синтаксический знак как лигатуру, как признак неразъемности перечисленных категорий. Тем самым мы хотим подчеркнуть, что в ментальности происходит сочленение несочленимого, ибо в ней на равных правах могут фигурировать транслированные прасимволы культуры и модные философские концепты, эстетические идеалы и базовые представления о течении глобального исторического процесса.
Поясним наше прочтение греко–римской ментальности.
Природа в противоположность Богу или Человеку.
Несмотря на присутствие политеистической религии, носящей официальный характер, к исходу I в. до н.э. римское общество нельзя признать религиозным, то есть центрированным вокруг какой–либо универсальной религии, вокруг какой–либо единой для всех констелляции трансцендентных ценностей. По сравнению с временами Катона Старшего римское общество стало более образованным, внешне более плюралистическим, но консенсус был безвозвратно утрачен. От I к II, от II к III в.в. н.э. культура все сильнее дробится и расслаивается, причем не остается ни одной заметной социокультурной страты, представители которой всерьез и глубоко верили бы в бессмертных богов–олимпийцев официального пантеона. Вместо этого сосуществуют несколько различных интеллектуально–философских и духовных практик.
1. «Бескультовый» интеллектуалистический политеизм в духе Лукреция, где существование богов признается по преимуществу для того, чтобы на примере их беззаботного бытия проиллюстрировать идеал эпикурейских «мудрых людей».
Всем обладают они и ни в чем не нуждаются нашем
Благодеяния им ни к чему, да и гнев неизвестен.
Бескультовый политеизм не подразумевает ни мистического сверх–чувствования, ни внятной катафатической теологии. В силу этого, как уже отмечалось выше применительно к Цицерону, «бескультовый» политеизм под определенным углом зрения неотличим от просвещенного атеизма (или натуротеизма, то есть подмены Бога расплывчатым понятием Природы) вольтеровского образца. В исполнении таких интеллектуалов, как Тит Лукреций Кар или Филодем подобная основа для рассуждений может быть признана по–своему плодотворной, однако в отсутствие развитых психотехник ни цементировать культуру, ни придать ей новый творческий импульс бескультовый монотеизм (натуротеизм, пантеизм) не в состоянии.
2. Мистические, экстатические культы Исиды, Митры, Амона-Ра, Вакха и т. д. (все — эллинистического или восточного происхождения).
Сочувственное отношение к «маническому» состоянию находим еще в «Федре» Платона {3} , который выделяет два типа безумия. Один из них Платон называет результатом человеческого нездоровья, второй — результатом божественного вмешательства или, в терминах юнгианской психологии, влиянием архетипов коллективного бессознательного.
3
Мысль о том, что диалог «Федр» может считаться первым в западной интеллектуальной традиции развернутым свидетельством о психотерапевтических функциях мистерий, я обнаружил у Станислава Грофа в книге «Неистовый поиск себя» [Гроф, 165]. В самом деле, в небольшом сохранившемся наследии досократиков подобных рассуждений о мистериях, кажется, не содержится. Возможно, здесь свое веское слово мог бы сказать виртуозный знаток египетских текстов? Но египетская культура, хотя и влияла существенным образом на греческую, ни в какой мере не может считаться ни «западной», ни даже «античной».
Говоря о божественном вмешательстве, Платон выделяет четыре подтипа безумия:
• любовное, вызванное Афродитой и Эротом;
• пророческий восторг, вызванный Аполлоном;
• безумие артистического и творческого вдохновения, вызванного Музами;
• ритуальный экстаз, за который ответствен Дионис.
Далее, Платон ссылается на мистерии корибантов, представлявшие собой энергичные танцы в сопровождении флейт и барабанов. Со стороны мистерии казались безумием, но благодаря этой экстатической практике ее участники достигали катартического эффекта, гармоничного покоя и умиротворения [Платон, 207–223]. Аристотель, переосмыслив эти сообщения Платона и основываясь на собственном опыте, первым в западном мире заявил во всеуслышание, что хаос и безумие мистерий способствуют в конечном итоге достижению нового порядка.
В рамках данного очерка нам видится нецелесообразным подробное рассмотрение многочисленных экстатических культов, отправлявшихся на территории Римской империи. Скажем лишь, что адептами тех или иных культов, «посвященными», были знаменитый победитель германских племен Гай Марий и диктатор Сулла, триумвир Марк Антоний и писатель Лукиан, тысячи других именитых римлян и сотни тысяч простолюдинов: крестьян, рабов, вольноотпущенников, торговцев, легионеров, проституток, актеров. Примечательно также, что в эпоху Поздней империи существовали целые легионы, посвященные Митре, солдаты британских когорт тайно проходили друидические обряды инициации, а служившие на парфянской границе могли принимать участие в мистериях гностиков. Все это свидетельствует в пользу того, что влияние разнообразных практик и техник, вызывающих измененные состояния сознания (ИСС), на греко–римскую культуру ни в коем случае не следует недооценивать.
В то же время, институты власти никогда не пытались — да и не могли — инкорпорировать лучшие из катартических культов, гипотетически способные в случае массового и разумного использования вызвать радикальную санацию как общественно–политической, так и духовной атмосферы империи {4} . Впрочем, неприятие было взаимным. Взаимность объясняется тем, что сами катартические культы, будучи по существу интимными и психотерапевтическими, не имели своего публичного дискурса и, таким образом, принципиально не могли быть ассимилированы имперским дискурсом власти. Это препятствовало массовизации катартических культов и умножало количество критических высказываний в их адрес со стороны рафинированных интеллектуалов, подобных Ювеналу.
4
Подобная «санация» на том уровне духовного развития западного общества вообще представляется прекраснодушной утопией.
3. Государственный культ обожествленных императоров, который никогда не воспринимался гражданами империи близко к сердцу. Показательно, например, что Адриан официально провозгласил погибшего любовника по имени Антиной богом [Федорова, 141]. Разумеется, подобного рода «религиозные» эксцессы не способствовали укреплению авторитета римского императорского культа. Однако, этот культ насаждался и поддерживался мощными институтами легитимации, благодаря чему некоторые его формы просуществовали до падения Римской империи {5} .
5
Именно так — до падения Римской империи, а не до официального принятия христианства при Константине Великом. Например, М. Г.Абрамзон отмечает: «Связь императора с Христом как покровителем являлась непосредственным продолжением и развитием прежней связи императорского культа с языческими богами–хранителями. Император перестал быть субъектом главного государственного культа (хотя и продолжал именоваться «divus» — божественный), но продолжал олицетворять традиционные идеи и понятия, связанные с aeternitas, felicitas temporum, gloria romanorum и другими, которые имели место в период Ранней империи.» [Абрамзон, 156].
Следует заметить, что, несмотря на свой нумизматический профиль, малоизвестная монография М. Г.Абрамзона (см. Список источников) является одним из наиболее любопытных отечественных источников по позднеримскому императорскому культу.
4. Стоицизм. Во многих своих морально–этических аспектах стоицизм сближается с христианством. Однако в силу бескультовости и интеллектуалистической, элитной направленности стоицизм не мог широко распространиться по всем стратам общества и тем способствовать формированию ментальности, близкой, например, к конфуцианской ментальности Китая.
Личность как концепт, противопоставленный Общине.