Как птица Гаруда
Шрифт:
— Хрыч… — подсказал я.
— Вот именно, — сказал он. — Сейчас я тебе про духовную суть всей вашей затеи… Коммунизм — это идея нищих… Богатые на нее не клюнут… А вы хотите, чтоб все разбогатели…
Одно и то же…
Конечно, я мог ему ответить, что коммунизм — это идея не нищих и не богатых, а идея согласования условий, но понимал слабость этого ответа, потому что согласия среди сытых трудней достичь, потому что сытому зачем усилия?
— Съел? — сказал он и захохотал. — И тогда все остановится… И опять все сначала…
Разговор опять опошлялся. А ведь что-то мелькнуло.
— Вы ее сами устроите, — сказал я.
— Мы?
— Вы существуете, пока есть покупатель. Как только он исчезнет — вам конец. Вам придется искусственно его создавать.
— А вам — работу, — сказал он.
Вот оно. Мелькнуло, пропало и снова вылезло. Гнал я от себя это, гнал, но оно не уходило. Потому что это было мне тогда вопросом вопросов — если отнять у человека производство, что останется делать человеку? А производить без толку — зачем?
Он понял, что попал.
— Вы в технике достигнете всего, — сказал он. — Как и мы. Бомба у вас уже есть… потом будут другие выдумки… Сначала автоматика, и оператор будет нажимать на кнопки, потом роботы, робототехника и компьютеры, это завтрашний день. А послезавтра они перейдут на биоэлектрическое управление… датчики снимут импульсы желаний, компьютеры их обработают, усилят, подадут на магнитную ленту, и роботы сделают остальное… И даже кнопки не понадобятся.
Он был прав. Это достижимо. Сапожников рассказывал еще и не такое.
— Допустим, что роботы сделают все, — сказал он.
— Все? — спрашиваю.
— То есть все, что традиционно считалось человеческим делом. Два-три поколения — и это будет сделано, — сказал он. — Назовем эти поколения «мы». Но потом родятся «они»… Ну хорошо, еще два-три поколения уйдет на очистку авгиевых конюшен прежней жизни. Но это все еще «мы». Но потом родятся «они»… Чем «они» будут заниматься в вашем мире?… Ходить с арфами и петь псалмы?
Действительно, что потом? Уговаривать друг друга духовно улучшаться? А до каких пор?… Неужели на земле станет делать нечего? Неужели человек рожден, чтобы решать проблемы, а в конечном счете одну — проблему безделья?
— Вот жизнь в вашем бесконечном раю, — сказал он и захохотал.
— А в вашем?
— А в нашем — жизнь коротка и потому — драка.
— Знаю, — сказал я. — В вашем раю рубят друг друга, но не помирая… Ты одну фантастическую бессмыслицу подменил другой… Ты фантаст.
— Нет, это ты фантаст… К черту… — сказал он. — Это жестокая реальность… Тебе меня не понять.
— Или наоборот, — сказал я.
— Вы хотите обойтись без аксиом, — сказал он. — Аксиома — это утверждение, которое определению не подлежит… Все остальное выводится из нее формально-логическим путем… Это знает любой
— А куда же девать открытие неведомого? — спросил я.
— Ну знаешь ли!
— Где у живого аксиомы? — спросил я. — Может, они есть, но неизвестны ни тебе, ни мне… Так какой же к черту формально-логический путь? Если перед нами неведомое?
Он захохотал, приблизив ко мне лицо и вглядываясь мне в глаза. Мы отражались друг у друга в зрачках, только были маленького размера.
Кротова взяла его за плечи.
— Убери ее… — попросил он не поворачивая головы. — Убери ее к черту…
И тут Кротова замахнулась на Олю, но я перехватил руку.
— Из-за тебя… — со свистом сказала ей Кротова. — Из-за тебя все… Привела… Ты все испортила… Ты понимаешь это?
— Я ее сейчас укушу, — сказал Чарльз.
Теперь мне пришлось его схватить поперек живота. Он захохотал.
— Мы похожи на фонтан, — сказал он.
— Петр Алексеевич… бежим отсюда! — весело сказала Оля.
— Они упадут… — сказал я.
Бедлам нарастал.
— Ваш рай не лучше нашего, — сказал он, дрыгая коленками и пытаясь устоять. — Оба нелепы… Но наш веселей… Вот и вся разница.
— Есть еще одна, — сказал я. — Ваш рай может закончиться одним взрывчиком на всех…
Он на секунду перестал бороться со мной и Кротовой и пинать кофр с техникой.
— Значит, надо искать Аксиому? — спросил он.
— А как же? — ответил я, и отпустил обоих. — Живую аксиому.
Кротова пошла прочь, упираясь рукой в бок, за который ее ущипнул Чарльз в горячке боя. Чарльз медленно ложился на землю, как будто раскатывали ковер. Он хохотал и был бледный. Потом заснул.
— Пойдемте, Петр Алексеевич, — сказала Оля. — Бабушка нас чаем напоит. Она обещала яблочный пирог…
Она всхлипнула.
— Олечка, — сказал я ей, как Тане. — Прости мне меня… Я виноват, что ты вышла за нашего балбеса…
— Нет… — сказала она. — Просто никто не знает Аксиомы… Я тогда думала, что изобрела лучший выход… Выход к вам…
— Зачем ты меня сюда притащила?
— Он сказал, что наши рабочие продали свою интеллигенцию, — сказала она. — Он очень образованный… Я хотела, чтобы все до конца выяснилось.
— Олечка, родная… — сказал я. — Мы с Марией были в Лавре и ходили в пещеры. Это жуть… Осклизлые подвалы, пещерная слизь. Жулики и кликуши. Шизофрения. Мы с Марией выскочили еле-еле наружу — а там солнце, блеск Днепра… зелень деревьев и храмы, понимаешь? Природу создавали не люди, это уж точно… А пещеры и культы — мы только от людей знаем, что их создал бог, а лгали они или были шизофрениками — это нам неизвестно. Мы знаем только их утверждения, которые совпадали с нашим желанием чего-то высшего… Олечка… Когда я вижу таких людей, как ты, или Пашка Сапожников, или Витька Громобоев, или дед, или Мария, или брат мой немой Афанасий, или Таня моя, или Серега мой, или Валька…