Как птица Гаруда

Анчаров Михаил Леонидович

Короче, чем дальше Зотов жил, тем больше его интересовали промежутки между историческими событиями, не Ниагары, так сказать, а реки, из которых Ниагара получается.

Конечно, на Ниагаре можно поставить движок, и будет полезная электростанция. Но полезная для посторонних граждан, а для самой реки, а также для рыбы, которая в реке живет, даже иногда вредная.

Можно подумать, знаете ли, что Зотов был ужас какой консерватор. Вовсе нет. Просто чем дольше он жил, тем больше понимал, что кесарево сечение

не есть лучший способ родов, применяется лишь в случаях аварийных, пытается сохранить жизнь матери и ребенку — и именно этим отличается от смертоубийства. А также если бутон лапами раскрывать, то это не будет для бутона качественным скачком. Потому что цветка не будет, а будет труп.

И революция от контрреволюции отличается тем, что революция — повивальная бабка, а контрреволюция — убийца. И потому и научно-техническая революция не тогда, когда рыба дохнет и цветы вянут, а когда рыба и цветы размножаются и плодятся. Это относится и к человеку. Потому что он тоже живое, знаете ли.

Немой приезжал, когда у Олечки дальняя родня нашлась.

…Бывает, запах, краски заката или рассвета сквозь зелень, глоток воздуха вдруг кинутся на тебя старой печалью, и вдруг понимаешь: что-то такое простое и нежное от тебя ушло, ушло, ушло, и люди, и места, где бывал, и дом, и осталось только в памяти, что уже никогда… никогда…

Да что же это такое, господи! Куда же мы уходим? От родных, близких нам людей, и они от нас уходят… Куда же мы уходим?

Ушла от нас Оля-теннисистка, ушла и Саньку забрала. Увела. Но разве остановишь? Нашлись родные люди и хотят быть вместе.

И остались в доме одни старики. Петру Алексеевичу уже тоже шестьдесят. Молодой ишшо. Деду с бабушкой на тридцать четыре больше.

И Немой.

Он всю жизнь немой, а тут вовсе замолчал. Зотовы поняли — замолчал. Как это можно понять, что немой замолчал, — не знаю.

Бабушка сказала:

— Надо Немого опять отпустить. Не может он здесь. Сила его задушит.

— А управимся одни?

— Все ж таки нас трое.

Сказали Немому. Он надел кепку и ушел.

А потом от Марии письмо пришло, и Зотовы узнали, что это Немой разыскал Олечкину родню. Сам отыскал. Вот зачем приезжал, вот какие у него были дела.

…Что же ты с собой наделал, братишка мой? Олечка ушла от нас. Годы отпустила тебе судьба, братишка мой, чтобы ты решился. Но ты решился лишь на разлуку…

Как понять тебя, брат мой Немой?

36

Пасмурная погода стояла, когда Зотов с Олей, Немым и Марией поехали в деревенские места.

«„Деревенщина моя золотая, бриллиантовая“, как сказала Маше цыганка во Владимире, откуда мы должны были на попутной добраться в село, старое, родовое, откуда даже еще и не Зотовы, а Изотовы произросли. И я знал, что там на старом кладбище схоронены здешние предки Непрядвиных,

и там вдали муромские леса, и там село Карачарово, откуда Илья Муромец.

Серое небо, тихо, листва шелестит. Хорошее село, близко от шоссе, тем и спаслись, когда трудодни не кормили. Председателя того, знакомого, на войне убили, завхоза, который Витьке гуся Ага-гу подарил, тоже… И знакомых в селе никого, кроме движка, который с тридцатых годов чиненый-перечиненый, а электричество давал, но и ему приходят последние дни. Осенью к городской подстанции подключат».

Ходики тикают, Немой печку топит. Оля сидит в красном углу и на Немого смотрит.

Приходил чернявый бригадир по прозвищу Яшка Колдун. Ростом с Зотова, а на Марию снизу вверх смотрит. Воспитанник ее из детского дома военных лет. Так и остался тут и Олечку помнит. Мария по улице идет, ей бабы кланяются.

— Уважают, — говорит Зотов. — Машенька, ты никак начальство здесь?

— Нет, — смеется.

Яшка Колдун сказал: «Бабы верят, когда Мария больного ребеночка на руки берет — ребеночек выздоравливает».

— Живи тыщу лет, мама Мария, — сказал Яшка Колдун. — А я возле тебя… А кто тебя от нас уведет, тот мне враг по гробовую доску…

— Нет, — говорю, — Яшка. Не трудись гневаться. Машенька со мной не поедет… Она меня любит…

— Не пойму я вас.

— Я тоже, — говорю. — А кто она у вас?

— Телятница. Лучшая в округе. Она всю жизнь с детьми.

— Это я знаю. Она и Немого взрастила, и Олечку.

— И меня… К ней дети идут.

— А от меня бегают, — говорит Зотов. — Как сначала пошло, так и посейчас.

Сидели возле церкви на камне, на плите надпись: «Непрядвинская».

— Род старый, — говорит Зотов. — И не осталось никого.

— Судьба побила.

А Зотов думает: «Какого дьявола! Почему они не вместе? Геройская душа, брат мой бессловесный, и Оля, женщина нежная и прекрасная…»

Тут служба кончилась. Мария вышла и говорит:

— Ты, Яша, иди. Нам поговорить надо.

Яшка Колдун ушел, ревниво оглядываясь. Галки на ветлах дурака валяют, движок постукивает.

— Ну, пошли бумаги смотреть, — сказала Мария.

— Какие бумаги?

— Оля велела тебе отдать. Это бумаги ее дяди-профессора. Сохранились.

Зотов ахнул:

— Как они к тебе попали?

— Попали, — ответила Мария.

Дотом в избу дали свет. Олечка и Немой в углу рядом сидели. Мария вышла.

— Афанасий, — спрашивает Зотов. — Это ты Марии профессоровы бумаги принес?

Разве у него добьешься?

Мария принесла тетрадь толстую, в платок завернутую. Протянула Оле.

— Петр Алексеевич, это вам, — сказала Оля.

Зотов открыл. На первой странице, зелеными чернилами: «Структурный подход к производству и аграрному вопросу. Наброски».