Как сделать детектив
Шрифт:
Когда я придумываю истории, то рассказываю их прежде всего себе. Если завтра мне захочется написать об Азии, я сочиню «Секрет лам» или «Жреца Се Мацин», потом отправлюсь путешествовать по Тихому океану, куда угодно, с помощью «Ларусса», в том числе и в Соединенные Штаты, где фантазия затянет меня в страшную историю, которую назову «Глаз Юты», а затем в «рокамбольную» авантюру с небоскребами и автоматами — «Бандиты из Чикаго».
Я учился сочинять истории, может быть, не слишком складные для тех, кто не любит, чтобы их ожидания были обмануты. Каждую неделю я адресовал свой новый роман новому читателю — сегодня пятнадцатилетним мальчишкам, завтра сентиментальным дамам, любителям острых ощущений и поклонникам экзотики. Не сходя с места, я совершил кругосветное путешествие. И должен сказать, что мир, открывшийся мне, был прекрасен, потому что был целиком придуман. Он был собран из самых разнородных деталей в угоду публике, не желавшей расставаться с иллюзиями.
Время от времени в главе, диалоге, описании я отрабатывал технику ради собственного удовольствия, как будто играл гаммы, и никто никогда не заметил фальшивых нот в моих «народных романах». Я честно и старательно учился, и в то же время я начинал жить.
На следующий год у меня была машина с шофером. На третий — яхта, и я посылал свою продукцию фабрикантам от массовой литературы из портов Голландии, Дании, Норвегии и Испании.
Мне бы хотелось кое в чем признаться. Не покидая площадь Вогезов, я объехал весь мир с помощью энциклопедий и атласов. Помню, как я приехал в Марсель, чтобы сесть на пароход, отходящий в Африку. Направлялся я как раз в страну водопадов, описанную мною с таким воодушевлением. Но чтобы путешествовать по Африке, нужен колониальный шлем, не правда ли? И я зашел к шляпнику на улице Сен-Ферреоль. Он дал мне примерить несколько шлемов.
Вы замечали, что у мужчин (в отличие от женщин) удивительно глупый вид, когда они примеряют новую шляпу перед бледной поверхностью зеркала? Я стоял в городском костюме, в шлеме из бузины, а шляпник меня уверял: «Это ваш размер! То, что нужно для путешествия по Центральной Африке».
Ну что ж! В тот день я понял, что с «народным романом», рожденным силой воображения, покончено. Глядя на свое жалкое отражение, я чувствовал, что меняю курс, что меня ждут разочарования, поскольку я навсегда оставляю мечту ради реальности, непосредственность ради мужских тревог и забот.
Мой первый шлем был, в сущности, паспортом, пропуском в настоящую жизнь. Если бы у зеркала была память, если бы его не протирали каждую неделю, то оно наверняка бы сохранило образ молодого человека, до того времени лишь игравшего с миром, на пороге истинного с ним знакомства.
Вид у молодого человека был озабоченный. Бледная улыбка, напускная самоуверенность, но в действительности он с трудом сдерживал слезы, пытаясь скрыть страх перед реальностью.
Вы помните, как скромно и вместе с тем прозорливо советовала мне Колетт: «Главное, никакой литературы!»
Ну что ж, общение с людьми, путешествия, сама профессия рассказчика, которой я понемногу овладевал, подталкивали меня к тому, чтобы, расставшись с условными драмами, помериться силами если не с Жизнью, то хотя бы с реальностью.
Смирение пришло с возрастом. Мне было почти тридцать, и Жизнь представлялась мне светской дамой, к которой так просто не подойдешь. Вот почему однажды я отправился к Файару, издавшему большинство моих «народных романов».
— Я решил подняться на одну ступеньку вверх.
— А именно?
— Я писал «народные романы», теперь хочу попробовать написать полулитературный роман.
Словцо позабавило и в то же время озадачило его.
— Что вы имеете в виду?
Я замялся.
— Существует два десятка жанров, — пытался я объяснять, — которые напоминают отделы в универмаге. Есть негласное соглашение между покупателем и продавцом: у каждой категории свои законы, правила, которые коммерческая этика должна соблюдать. Но, помимо них, существует «чистый» роман, произведение искусства, которое никому ничем не обязано и не подчиняется никаким издательским требованиям. Но я не чувствую, что готов попытать свои силы в этом жанре. Настоящий роман невозможно написать до сорока лет, потому что он предполагает зрелость, достичь которой раньше очень трудно. Романист — это Бог-отец, а мне еще до него далеко. Тем не менее я думаю, что смогу преодолеть некоторые шаблоны, вдохнуть жизнь в героев, при условии что найду опору, фундамент в детективе. Могу писать для вас каждый месяц по детективу.
— Почему по детективу в месяц?
— Так выходит по моим подсчетам.
— Где гарантии, что вы сможете работать в таком ритме?
— Эти шесть я написал за три месяца.
Файар прочитал их. Через неделю он сказал:
— Будем печатать.
И добавил:
— Правда, нас ожидает провал.
— Почему?
— Во-первых, ваши детективы не вполне детективны. Они не научны, в них не соблюдаются правила игры.
— Что еще?
— Во-вторых, у вас нет любовной линии, даже в той мере, в какой она обычно присутствует в детективах.
— А еще?
— В-третьих, у вас нет ни вполне положительных, ни целиком отрицательных персонажей. У романов нет ни хорошего, ни плохого конца. Это нас погубит.
Все так. Мои детективы сделаны действительно очень плохо. И тем не менее Файар их издал, неизвестно почему. Возможно, из снисходительности, которая не однажды уже спасала меня: меня не выгнали ни из коллежа, ни из газеты, где я работал репортером. У моих романов было одно небольшое достоинство. Они сказали новое слово. Мир, еще полный условностей, я попытался населить живыми людьми.
Успехи были не так уж и велики. Говорю это без ложной скромности. Я все еще оставался на уровне гамм, точно пианист, продолжал играть экзерсисы. Но время от времени я пытался создать атмосферу, характер.
В оговоренные контрактом сроки я написал для Файара восемнадцать или двадцать детективов. Они были переведены почти на все языки мира, в том числе на идиш, эсперанто и японский. Через полтора года после подписания договора я заявил Файару, который так ничего толком и не понял:
— С детективом покончено. Мегре мне надоел.
Думаю, что он принял меня за сумасшедшего, параноика. Истинный коммерсант, он не мог понять, как можно расстаться с курицей, несущей золотые яйца. Но, надеюсь, мои откровения помогли вам понять мои резоны. Я чувствовал, что мне достанет сил расстаться с еще одной условностью, еще одной подпоркой, в которой больше не было нужды.
Я приближался к человеку, просто человеку, человеку наедине с судьбой, что, по-моему, всегда и было высшим смыслом всякого романа.
Вспомните, о чем я говорил вначале: об иллюзиях, которые питал в двенадцать лет, о мечтах, которым предавался в шестнадцать, честолюбивых стремлениях в двадцать. Я хотел показать, что наши заслуги не имеют никакого отношения к судьбе, которой необходимо подчиниться, судьба же есть некая внутренняясила, которой невозможно противостоять, как и всякой сильной страсти.