Как сражалась революция
Шрифт:
Потом привыкли. Каждый знал, без хвастовства скажу — любил. Но забот с ними было много.
На север мы отходили в арьергарде... Штаб, артиллерию и еще не помню что — в эшелонах двинули, а нас походным порядком. Мы прикрывали. Хорошо прикрывали.
Не помню, как называлась та маленькая станция, не доходя Одессы, где мы встретились с немцами. Дрались мы хорошо, много потеряли, но на нужное время задержали противника.
Когда отошли и стали подсчитывать потери, недосчитались и одного пу-
Через верст двадцать, на отдыхе, ночью догнали нас
В то время это было сильно... Тут, рядом, старые царские полки целые склады оставляли. Пулемет чуть не пятерку стоил, а то и дешевле. Пушку можно было достать за те же деньги. А они и товарища раненого, и оружия своего не бросили...
После этого наш батальон еще крепче стал. Сошлись мы с ними, сроднились...
Заамурцы
Я почти ничего не сказал об основном ядре нашего Тираспольского отряда. О тех, благодаря которым уже тогда, в январе 1918 года, удалось сколотить довольно крепкий кулак тысяч в пятнадцать. И не только сколотить, но и сохранить в значительной своей части на протяжении всей дальнейшей гражданской войны.
Нашей опорой, вокруг которой мы формировали новые части, был славный 5-й Заамурский полк. Еще в Бессарабии этот полк был твердым оплотом большевиков. В один прекрасный день из него тайком ушли все офицеры, но полк от этого не только не распался, а стал еще крепче, дружнее. Во главе сотен стояли старые унтер-офицеры. Все они были наши, мужицкие командиры, которые позже стали прекрасными коммунистами, и многие, пожалуй, почти все, погибли в боях за рабоче-крестьянское дело. Из 30—40 командиров в живых осталось только двое: Кокарев (да и то две пули прошли через легкое, возле сердца) да Медведев — пулеметчик, начальник команды, потом командир полка, бригады. Политические же организаторы этого славного полка погибли.
Погиб комиссар Ваня Рожков, храбрый, крепкий большевик. Погиб, когда вырос в большого, хорошего работника, уже под конец гражданской войны, под Мелитополем. Погиб Мелешин, секретарь нашего большевистского коллектива. Умней всех нас был и как большевик постарше. Очень мы его любили. Зарубили его казаки-красновцы.
Погибли Гуровой, помощник командира, Гожий... Многие погибли. Не перечтешь добрых боевых товарищей, боевой опыт которых позволял им командовать эскадронами и полками... Все они честно сражались за революцию и отдали ей свою жизнь.
Меня ведут на расстрел
Наряду с очень большой подчас боеспособностью, вольница и анархия царили в первые месяцы жизни наших частей. Поле для провокации было благодатное.
Как-то после боя я прибыл в штаб, оставив свой батальон в нескольких верстах в деревне на отдыхе. Доложил, как было дело, затем забрался в стоявший неподалеку вагон и не заметил, как уснул.
Разбудил меня какой-то шум. Я вышел и увидел большую толпу бессарабцев и приднестровцев, которым неясно было, куда уходят наши части, неясно было, почему надо прекратить борьбу
— И куда это, товарищи, мы идем, и как это нас обманули и оторвали от берегов наших? Кто и за сколько нас продал? Звестно хто: нас продал штаб, и идти нам надо спросить, за сколько, спросить нашими любыми штыками!
Тогда я мало соображал, как в таких случаях нужно поступать. Был молод и горяч, пробрался к трибуне, вскочил на нее и, когда он окончил, начал свое.
Смысл моих слов был предельно прост: да, верно, продают нас. Но продает не штаб, который организовывает крепкие красные полки, чтобы потом бить врагов наших, а продают Черновы. Служат они, эти Черновы, сознательно или несознательно, помещику и оккупанту, разбивают наше единство, главную нашу силу...
Говорил я уверенно, горячо. И это подействовало. Только что все ревели: «Правильно... Пойдем штыками спросим!» Ревели, одобряли Чернова, а после моей речи кричали опять, одобряли меня. Разошлись в хорошем настроении.
Все как бы успокоились. Но вот вызвал меня кто-то из Одессы к телефону по делу... Телеграф был далеко от вагонов, с версту... Не успел я окончить разговор, как распахнулась дверь... Показался Чернов, а за ним взвод, человек тридцать...
Он только рукой ткнул:
— Вот он, взять его, шпиона.
Я и слова не успел вымолвить, схватили — и на улицу...
Ведут меня по путям. Смертным боем бьют. Не только те, что ведут, а и те, что сотнями по путям слоняются. Подойдет, развернется справа да как двинет — клонишься в сторону, падаешь, а другой — слева. Так и припадаешь то на одну, то на другую сторону, а конвойные помогают прикладами. Припадешь от удара, а приклад как ухнет в спину, все в теле ломается, а идешь...
Били. Кто рукой, кто прикладом. Вели на расстрел. И все довольны были.
— Вот он когда попался, голубчик, шпион!
Был у нас рабочий, большевик Годунов, Исакием звали (расстреляли его позже немцы в Екатеринославле). Он как увидел, что ведут меня, бросился вперед, стал кричать:
— Товарищи! Кого же вы, своего же, да еще такого?!
Не подействовало. «Смазали» его прикладом, он и сошел с дороги. Сзади только слышался его крик.
Потом кинулся один командир спасать меня, Шмидт, крепкий большевик. Любили они его сильно, но и он ничего не мог сделать... Не так просто отнять у толпы человека, которого она хочет убить... Особенно трудно это было в феврале 1918 года.
И все же отняли. И довольно просто.
Вели меня мимо вагонов... Стоял там начальник оперативного управления Левензон, а рядом с ним командир полка Харченко. Хорошие ребята. Сделали вид, что не узнают меня:
— Кого это вы, товарищи?
— Шпиона.
— Куда?
— На расстрел.
— Как же это так, на расстрел без допроса? Его допросить надо серьезно.
— Верно! Правильно! — загудел мой конвой.
Я не все понимал. Ввели в вагон и стали допрашивать. Только потом я понял, что спасли.