Как сражалась революция
Шрифт:
Ночью я снова ходила в разведку в Нижний Услон. На околице села горели костры, там биваком расположились белые части. Костров было гораздо больше, чем требовалось по наличному составу солдат. Похоже было, что их нарочно развели, чтобы создать впечатление, будто там сосредоточены крупные силы.
Солдаты лежали на земле, угрюмо глядя в огонь. В большинстве своем это были насильственно мобилизованные местные крестьяне и вчерашние гимназисты. Белочешское командование, предвидя неизбежность поражения, оттянуло на вторую линию огня свои регулярные части, подставив под удар эти обреченные войска.
Несколько
Отряд Говоркова весь этот месяц стоял рядом с нашим. Он состоял из рабочих-стекольщиков со старинного стекольного завода в Судогде.
Говоркову было под тридцать. На заводе он работал с малых лет, мотом воевал в империалистическую войну. Очень любил рисовать и собирался после победы мировой революции пойти учиться в художественное училище.
Он был ранен в грудь навылет. Когда его раздевали, при нем нашли письмо, адресованное: «Всем! Всем!» Он завещал товарищам мстить белогвардейцам кто чем может.
«Письмо это вы получите после моей смерти,— писал он. Был Говорков — и нет Говоркова!»
Наступление на Услон было началом наступления наших войск на Казань. О том, как огнем нашей артиллерии неприятель был выбит из Услона и Красной Горки, как общей атакой советских войск, действовавших в тесном взаимодействии с Волжской военной флотилией и авиацией, было проведено окончательное очищение Казани, как наши моряки смелыми десантными операциями содействовали молниеносному успеху красных частей и вызвали паническое бегство неприятеля,— обо всем этом и о многом другом я узнала уже только по рассказам на перевязочном пункте, когда пришла в себя после контузии.
Перевязочный пункт помещался в большой рубленой избе. На лавках, на полатях, на полу — всюду лежали раненые. Солнце косо заглядывало в окно. Дверь внезапно распахнулась, в просвете появился солдат, весь измазанный грязью и кровью. Сняв шапку, он громко закричал:
— Товарищи! Братцы! Казань наша! Пойдем на Симбирск!
Первая революционная
Инструктор штаба Красной Гвардии в г. Пензе. Затем начальник штаба Первой Революционной армии. С 1919 года член КПСС.
Мобилизация
18 июля 1918 года в пензенской губернской газете был опубликован и во многих местах города расклеен приказ:
ДЛЯ СОЗДАНИЯ БОЕСПОСОБНОЙ КРАСНОЙ АРМИИ ВСЕ БЫВШИЕ ОФИЦЕРЫ-СПЕЦИАЛИСТЫ ПРИЗЫВАЮТСЯ ПОД ЗНАМЕНА.
Завтра, 19 сего июля, все бывшие артиллеристы и артиллерийские техники, офицеры-кавалеристы и офицеры инженерных войск должны явиться в губернский военный комиссариат в 16 часов.
Все бывшие офицеры пехоты должны явиться 20 июля в 12 часов туда же.
ПРИЗЫВАЮТСЯ ОФИЦЕРЫ ОТ 20
Не явившиеся будут преданы военно-полевому трибуналу.
Подписали этот документ три лица: командующий Первой Революционной армией Тухачевский, комиссар армии Калнин и председатель губернского Совета Минкин. Приказ взбудоражил не только офицеров, но и все население Пензы. Встревожилось и контрреволюционное подполье. Эсеры и меньшевики понимали, что военные специалисты, работая под контролем комиссаров, умножат силы Красной Армии.
Начались провокации. По городу поползли слухи: большевики, мол, собирают офицеров для того, чтобы бросить их в тюрьму и затем расстрелять. А красноармейцам нашептывалось, что на их шею опять сажают «золотопогонников», возрождают в армии старорежимные порядки.
И вот наступило 19 июля. Еще задолго до 16 часов к губвоенкомату, разместившемуся в доме, который недавно занимал архиерей, стали стекаться офицеры. Приходили поодиночке и группами, некоторые с женами, с родными.
Ровно в 16 часов начался прием. В зале бывшей архиерейской трапезной за большим столом, накрытым красной кумачовой скатертью, сидели командарм Михаил Николаевич Тухачевский, политический комиссар армии Оскар Юрьевич Калнин, начальник административного управления Иван Николаевич Устичев. Представителем Совета и губкома партии был комиссар инструкторского отдела военкомата Соловьев.
Подходя к столу, офицеры по укоренившейся привычке оправляли гимнастерки, подтягивались и четко представлялись: поручик такой-то, капитан такой-то. Они обычно обращались к Устичеву. Им импонировали солидность и осанка Ивана Николаевича, седеющие пушистые усы, суровый взгляд из-под золотого пенсне. Устичев имел в старой армии звание подполковника, но по виду его вполне можно было принять за генерала. Некоторые офицеры так и обращались к нему: «Ваше превосходительство».
Иван Николаевич тактично перебивал таких и жестом указывал на сидевшего рядом с ним Тухачевского:
— Представляйтесь товарищу командующему.
Он нарочито подчеркивал «товарищу», стараясь тем самым вернуть забывшихся к действительности.
Офицеров поражала молодость командарма. Михаилу Николаевичу было тогда 25 лет.
Он сидел в туго перехваченной ремнем гимнастерке со следами погон на плечах, в темно-синих, сильно поношенных брюках, в желтых ботинках с обмотками. Рядом на столе лежал своеобразный головной убор из люфы, имевший форму не то пожарной каски, не то шлема, и коричневые перчатки.
Манеры Михаила Николаевича, его вежливость изобличали в нем хорошо воспитанного человека. У него не было ни фанфаронства, ни высокомерия, ни надменности. Держал себя со всеми ровно, но без панибратства, с чувством собственного достоинства.
Весь облик командарма, его такт и уравновешенность действовали на мобилизованных успокаивающе. Беседу Тухачевский начинал обычно вопросом:
— Хотите служить в Красной Армии?
Ответы были разные, подчас маловразумительные: «Что ж, приказ есть приказ», «Раз призывают, повинуюсь». Некоторые вступали в объяснения, жаловались на усталость, ссылались на болезни, раны и т. д. Случались и другие ответы: «Я, товарищ командующий, по призванию военный, вне армии мне тяжело, я люблю свою родину, но... ведь нам, офицерам, не доверяют».