Как стать богом
Шрифт:
А странный (и страшный) хозяин уже говорит…
Сцена 8. Алексей Матвеевич
СЮЖЕТ 8/1
…Палата у них была огромная, широкая и длинная, может быть, старинная казарма или царских еще времен казенная больница: высоченные сводчатые потолки, полы, выстеленные расписным кафелем, тюремного вида окна — высоко, три с лишним метра, над полом — и забраны двойной решеткой — одна изнутри, а другая снаружи, по ту сторону стекла. Шестьдесят восемь койко-мест, и почти все время — полный комплект нашего брата: шесть десятков гаврилоидов
…Холодно всегда было в этой палате, вечно они там все мерзли, как плешивые собаки, а им говорят: так и положено, цыц! Холодина, скучища, никакого женского персонала, санитары — сплошь мужики, солдатня, да еще и кормят впроголодь: «пятый стол», кашки-машки-какашки, а мясо вареное — по большим только праздникам: на октябрьские, да на майские, да на Новый год.
Но кровати — хорошие, с пружинными матрасами, деревянные, и чистое белье всегда, меняют два раза в неделю, халаты теплые, фланелевые, с полосками, кальсоны и рубахи, правда, похуже, чем здесь, солдатские, проштемпелеванные:
«Шестое Особое Управление ННКВ».
А что это за ННКВ неизвестно, и никогда не было известно никому……Главное, от скуки все подыхают. Книжки читать — не тот контингент, чтобы книжки читать. Прогулок не положено. Остаётся одно: перекуривать да языки чесать. Их всех, конечно, предупредили строго, чтобы не трепались между собой.
«Враг, блин, подслушивает!»
СЮЖЕТ 8/2
— Но как тут можно было удержаться? И о чем еще людям разговаривать, кроме как о своих мучениях. Опять же — все ведь кругом свои. Какие тут могут быть, к растакой матушке, враги, когда я — питерский, а Вован Кривоногий — из Чкалова, а Толька Лапай — вообще даже из лагеря, сука приблатненная…
— … Один был — кавказец, то ли грузин, то ли осетин — он всегда молчал, а когда обращались к нему, только буравит в ответ поганым черным взглядом, так что и не порадуешься, что затеялся с ним разговаривать. Он круглые сутки только спал да жрал, кормили его отдельно от нас, держали на особой диете, но он не толстел и всегда голодный, как волчара, смотреть страшно, как пожирает он курятину вместе с костями или ложкой гребет свою кашу — ни крошки никогда после него в тарелках не остаётся, а пайку ему дают двойную, а может быть, и тройную. Ну, и недаром, конечно. В этом мире ничего даром не бывает. Его брали на процедуры не часто, раз, много два раза в неделю, но уж обратно привозили на каталке, сам идти не мог, и черно-синий становился он после этих процедур, что твой удавленник. Лежит пластом (тихо, без звука, даже дыхания, бывает, не слышно) сутки, и снова — как зеленый огурец…
И вот однажды вечером, все уже помаленьку спать укладываются, разговоры сворачивают, затихают один за другим, он вдруг поднимается с койки, огромный, как статуя какая-нибудь, и идёт, идёт, идёт, ни на кого не глядя, к выходу, где дежурный сержант задницу свою просиживает, в носу ковыряет от скуки. Сержант этот вскидывается (тоже не цыпленок, к слову сказать, мужик ядреный, как сейчас говорят — накаченный), но он его с дороги смахивает, как хлебные крошки со скатерти смахивают, сержант этот без единого пука грохочет по кафелю по проходу между койками да так и остаётся лежать, как Буратино, до поры до времени. А он, прямой, как шкаф, выходит на коридор, грохочет там что-то, верещит, будто кошку прищемили, и — все. Больше мы его не видели никогда, как не было человека… Да и был ли он человеком вообще? Не знаю, судить не берусь. То есть поначалу-то был, конечно, как все, но вот что они потом из него сделали? Это, знаешь ли, вопрос!
СЮЖЕТ 8/3
— … Был еще такой Костик, Костя Грошаков — маленький был шмакодявчик, черненький, армянчик такой… На самом деле, никакой он не армянин, но как прилипло к нему с самого начала «Карапет» да «Аванес», так уж и не отлипло до самого конца. Так вот с ним что сделали? Он ходить перестал. То есть в туалет. Ни писать, ни по большому делу. Совсем. Месяц не ходит, второй не ходит. Все это уже замечают, ржут, жеребцы, шуточки отстегивают, а чего тут смешного? Представляешь, на подводной лодке — экипаж, которому гальюн не нужен? Или космонавты, например? Полезная вещь, и ничего смешного… Потом его от нас перевели. Почему? Куда? Зачем? Явился однажды с процедуры, собрал личные вещи и объявил:
«Прощайте, ребята, переводят меня от вас, не поминайте лихом!»
Причем, веселый весь, будто орден ему дают. Да и мы, надо сказать, тоже не слишком огорчаемся: пахнуть от него стало нехорошо последнее время, карболовкой какой-то, химией, причем особенно сильно — к вечеру…
СЮЖЕТ 8/4
— … В большинстве своем они все самые обыкновенные на обыкновенных. Ширяют их какой-нибудь дрянью по три раза в день, растягивают на станках из металлических серебристых трубок, крутят на этих станках разнообразно, пока кости из суставов не выползают… поят микстурами, таблетки заставляют глотать по пригоршне в день… держат — кого в полной темноте, кого, наоборот, при ярком свете, на жаре, а кого в ванной со льдом… Варят. Бля буду, варят — вкрутую! Сам вижу: в таких специальных чанах… Мне однажды две кишки сразу засаживают — одну в глотку, другую — с нижнего конца, и так вот я и лежу врастопырку чуть ли не полдня, думаю, Богу душу отдам совсем… Тольку Лапая кусают змеей, красной, живой, настоящей, он потом бредит всю ночь — про баб… Мы от всех этих процедур блюём, дрищем, мочой исходим, по сто раз в ночь бегаем, волдырями идём по всему телу, кто — желтеет, как при печенке, кто, наоборот, чернеет, словно последний пропойца… Но, в общем-то и целом, остаёмся мы, как нас Бог создал: дураки умнее не становятся, а умные — глупее. Не меняемся мы, и ничего с нами не происходит такого, о чем стоит поговорить за полбанкой вечерком. А нам и плевать! Денежки капают, каждый месяц — пять кусков на книжку, причем книжки эти — именные и всегда при нас. А время тогда какое: «Москвич», «горбатый», стоит тогда в магазине пять с половиной тысяч, свободно, а «Волга» — двенадцать… Не было тогда «Волги»? Ну значит, «Победа», какая тебе разница? Так что за такие-то денежки мы и по три кишки принять в себя готовы, и даже с благодарностью, было бы куда вставлять. Между прочим, никого из нас силком туда не затаскивали все добровольцы, все как один:
«За Родину, за Сталина!».
СЮЖЕТ 8/5
…Главный у них — маленький, толстенький, розовый, чистенький такой, хорошо отмытый боровок. Волосы всегда прилизанные и словно бы мокрые, как из душа, на носу — пенсне, лапки белые, слабые, он их держит всегда одну на другой поверх брюшка, а брюшко вечно у него торчит из распахнутого халата. И усики квадратные под носом. Смешной такой, безобидный человечек. Зайчик такой. Но — видит насквозь.
«Опять мастувбивовал, павшивец?!»
Тоненьким своим противным голоском и с таким к тебе отвращением, будто ты куча говна.
«Я тебя пведупвеждал или нет?! Не давать ему мяса, павшивцу, до самых октябвьских…»
Не знаю, что другим, а мне он всегда говорит, когда меня наизнанку в процедурной выворачивает:
«Тевпи, казак, атаманом непвеменно будешь. Бегать будешь, как Нувми, а забивать будешь, как Бобвов».
Бобров — это понятно, экстра-форвард тогда в ЦДКА, а Нурми — бегун какой-то, по-моему, финский, а может быть, и шведский…
(Работодатель слушает его, словно древнего скальда, поющего ему Эдду Младшую в самопальном переводе на солдатский, но иногда вдруг врывается в паузу и принимается одолевать вопросами.
— А как была фамилия Тольки-Лапая?
— Тольки-то? Лапая? Хрен его знает. Не помню. Может быть, Лапаев? Или Лапайский какой-нибудь…
— А за что он сидел?
— За кражу. Корысть наживы. Квартиру какую-то обнес и сразу же сел, раздолбай с Покровки, даже проспаться ему менты не дали. Пятерку отхватил, а выпустили через два года — за примерное поведение и как социально-близкого.