Как стать богом
Шрифт:
— А мы с вами как, не мешаем маэстро? Не слишком здесь галдим? Словечко «галдим» в устах его звучит совершенно неожиданно и неуместно, да и сам вопрос кажется Роберту как бы из другой пьесы, словно Сальери-Смоктуновский говорит вдруг в манере Юрия Никулина.
— Не думаю, — говорит он озадаченно, — Не думаю, что он нас вообще слышит… Но орать при этом, разумеется, не следует, — добавляет он на всякий случай,
— Ни боже мой. Наоборот. А как здесь у вас насчет «жучков»?
— Каких жучков?
Господин Фираго меняется на
— Я, собственно, имею в виду записывающие устройства, — поясняет он деловито, — Как тут у вас насчет?
— Не знаю, — говорит Роберт, от удивления рассердившись, — А в чем, собственно, дело?
— А в том дело, что я хочу поговорить с вами сейчас о довольно интимных вещах. Можно? Или лучше не рисковать?
У Роберта мелькает мысль, что с папаней случился приступ мании преследования пополам с манией величия, однако господин Фираго эту мысль немедленно развеивает.
— Вам большой привет от Германа Тихоновича, — говорит он, еще основательнее понизив голос и глядя Роберту прямо в глаза — зрачки в зрачки, совершенно так, как некогда делал это сам Герман Тихонович.
И хотя Герман Тихонович в своей роли смотрелся безусловно гораздо более убедительно, но и у господина Фираго получается тоже очень даже недурно.
«Так, — думает Роберт, почувствовавши неприятный холодок в подвздошье, — Начинается. Квартал прошел, и ничего, оказывается, не кончилось. Эти не отпускают: рубль за вход, четвертной за выход…»
СЮЖЕТ 23/4
— Спасибо, — говорит он, стараясь, чтобы голос звучал по возможности ровно, но, видимо, то ли с голосом у него, то ли с лицом что-то делается не в порядке, потому что господин Фираго вдруг усмехается (не без тонкости) и продолжает:
— Герман Тихонович просил меня узнать, как продвигается ваша рукопись. Три месяца уже прошло, хороший срок, роман можно успеть написать.
— Я не романист, — говорит Роберт, с трудом побеждая в себе желание облизнуть губы. Сухие губы — клейким языком. Мерзость какая.
— Само собой, — тут же соглашается сотрудник Германа Тихоновича, он же — в недавнем прошлом — папаня, — Само собой, кто бы спорил. Но — все-таки? Это не я, это Герман Тихонович интересуется. Когда все-таки можно ждать обещанного?
Тут, разумеется, напрашивается «обещанного три года ждут», но это слишком уж жалко, мелко и злобно. И беспомощно.
— Я предпочел бы говорить на эти темы с самим Германом Тихоновичем, — говорит Роберт.
— Понятное дело! Но раз уж я здесь, то как ему передать?
— Так и передайте, — говорит Роберт со всей возможной твердостью. Слово в слово.
— Господи, да вы не волнуйтесь! — восклицает господин Фираго, — Не хотите — не надо. Конечно, так и передам. Слово в слово. Что вы, в самом деле, Роберт Валентинович! Даже с лица спали, ей-богу. Работайте себе спокойно, мы не спешим. Никто вас не торопит. Главное, лишь бы дело делалось…
Роберт не отвечает, и господин Фираго тут же совсем отступается, спешит, снова делается папаней — озабоченным и слегка дураковатым, прощается, суетится фарфоровым личиком.
Роберт, держа каменное лицо, провожает его в прихожую, подаёт пальто, шарф, шляпу. Кейс. Господин Фираго пыхтя упаковывается, спрашивает озабоченно:
— Значит, вы полагаете, он меня еще вызовет?
…и, не дожидаясь ответа, двигается на выход, да так споро и энергично, что Роберт еле поспевает отпирать перед ним двери. Прощаются у решетки.
— Очень на вас рассчитываю, Роберт Валентинович, по моему делу. Если будет малейшая возможность, попытайтесь его подвигнуть, так сказать… Мальчик не расстается со скрипочкой…
Роберт кивает. Ему очень хочется что-нибудь сказать напоследок (для передачи Герману Тихоновичу персонально), что-нибудь веское, значительное что-нибудь, но он не знает, что именно. В голове у него вертится только:
«Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?»
Это и крепко, и веско, но абсолютно не соответствовует ситуации. Поэтому он не говорит ничего. Он даже не прощается. Потом он возвращается на рабочее место, извлекает из нижнего ящика стола папку с рукописью и бездумно перебрасывает несколько страниц. Пытается читать, но тут же оказывается, что он ничего перед собою не видит, кроме поросячьего личика папани с внимательными глазами Германа Тихоновича. Сволочьё. А чего ты, собственно, от них ожидаешь? Что оно все само собой потихонечку изноет и рассосется? Нет, миленок: рубль — вход, четвертной выход. Но ведь я и рубля вам не платил, вы меня бесплатно к себе запустили. Професс-сионалы…
СЮЖЕТ 23/5
Он вынимает из папки последнюю страницу и перечитывает примечания Сэнсея. Четыре пункта. Хотя нет, строго говоря, три.
'1. Иногда его схватывает позыв на низ (это называется императивным позывом), он все бросает и мчится в сортир.
2. Когда питается — весь подбородок замаслен.
3. Халат никогда у него не стирается, попахивает козлом.
4. Еще что-нибудь. Подумайте'
Думает. Но ничего новенького так и не придумывает. Противно. И думать противно, и придумывать. А, главное, непонятно, зачем, елки-палки, все это нужно и для чего?
«Не забывайте, что Ваше умение „помнить все без исключения“ должно быть им хорошо известно. Поэтому обратите внимание на Ваши неудачные выражения типа „если не ошибаюсь“, „не помню точно, кто“, которые в свете названного факта выглядят для внимательного читателя странновато и малоестественно…»
Потом — еще полуабзац, перечеркнутый крест-накрест, но разобрать текст можно без особого труда:
«Не надо так много об обстоятельствах личной жизни. Это бесполезно…»
А ниже приписано: