Как стать миллиардером

Серова Марина Сергеевна

14 августа, вторник

– Люблю руками поработать, – сказал Антон, бросая кисть в ведерко с краской и распрямляя затекшую спину. – Я и раньше не против был, но по-настоящему весь кайф понял только тогда, когда гипс сняли. Одно только огорчает, повод такой… нет, не плохой… как бы это сказать…

– Печальный, – подсказал Умецкий, докрашивая последний столбик оградки.

– Во-во, именно, – кивнул Белянин. – Печальный.

Он замолчал, глядя в бездонное синее небо.

– Ну как вы там, уже

закончили? – спросила Лена. – У меня уже все готово, только разлить осталось.

– Сейчас, уже почти закончили. Антон Петрович, передайте, пожалуйста, бутылку с ацетоном. Как ни старалась, а руки все-таки по локоть в краске. Вот видите? – пожаловалась я, демонстрируя Белянину густо заляпанные ладони.

– Это ничего, не пачкается только тот, кто не работает, – утешил меня Умецкий, тоже оттираясь смоченной в ацетоне тряпкой.

– Работа бывает разная. И грязь от работы тоже, – вздохнула я.

– Эй, это вы часом не на меня намекаете? – вскинулся Белянин.

– Нет, конечно! Я все о своем, о девичьем.

– Ага. Философия пошла. – Умецкий отбросил тряпку, подошел к столику и принялся разливать. Дождавшись нас, он поднял рюмку и произнес: – Ну, за Борю. Лежалось ему чтоб. Земля пухом, хороший был парень. – Умецкий залпом выпил и продолжил: – А раз уж вы тут философию развели, я вам вот чего скажу: не должен человек так помирать.

– Да, – вздохнула Лена. – Ужасная смерть.

– Нет, умер Боря, наоборот, очень даже красиво, – возразил ей бывший муж. – Хотел бы я так же помереть. Он, если хочешь знать, даже не мучился. Мгновенной смертью, мне врач сказал. Задохнулся, легкие сгорели, болевой шок и что-то там еще в этом роде. И вообще, я другое имел в виду. Не должен человек так помирать, чтоб помянуть его только чужие собирались. Ты, Антон Петрович, не в счет, вы вроде как друзья были. А я? А Лена? Отца его я бы вообще убил, если б встретил. Как это так, к родному сыну на сорок дней не приехать?

– Давай не будем его судить, – осадила его Лена. – Там Германия, другая страна, другие порядки. Может, его с работы только на похороны отпустили. Это еще неизвестно, принято ли там вообще сорок дней отмечать.

– Я тоже так думаю, что не отпустили, – поддержал ее Белянин. – Сам я в Германии не бывал, но у меня туда одноклассник бывший уехал. Все жалуется, пахать там приходится – мама не горюй. Это у нас люди живут, чтобы жить, а там живут, чтобы работать.

– Так бросать, на фиг, надо такую работу и такую страну! – горячился Умецкий.

– Дмитрий Иванович, я все забываю спросить, а как дела в фирме? – спросила я, чтобы сменить тему разговора.

– Дела как сажа бела, – разом погрустнел Умецкий. – Брошу все к чертовой матери, тренером пойду работать, детишек учить. А что? На безбедную старость кое-что заработал, слава богу, а тренер из меня, говорят, вполне ничеговый получился бы. Бросать надо, пока вконец не разорился. Да и тошно мне там, все о Фениксе напоминает, даже

название. И вот что я вам скажу: какой бы сволочью ни был Феникс, приди он ко мне сейчас, я бы его опять на работу взял, честное слово. – С тех пор, как я рассказала Дмитрию Ивановичу страшную правду о его бывшем компаньоне, Умецкий никогда не называл его по имени, только по прозвищу, которое тот сам себе придумал.

– Ага, как же, явится он к тебе, – фыркнула Лена. – Даже если живой еще, давно уже и след простыл. Ищи ветра в поле.

Все надолго замолчали. Официально Феникс, человек, чье настоящее имя следствию так и не удалось установить, числился мертвым с того самого дня, как на развалинах сгоревшего следственного изолятора пожарные нашли шесть обезображенных трупов. Считалось, что Феникс сгорел вместе с пятью другими заключенными и был похоронен в общей могиле, но многие верили, что ему опять удалось бежать, оставив после себя только пепелище. И было совершенно не важно, что Феникс не мог поджечь СИЗО, не важно, что общее количество трупов совпадало с количеством заключенных, которых охрана не успела эвакуировать, не важно, что никаких посторонних в тот момент в здании не было и не могло быть в принципе. Легенда жила.

– Надо бы на будущий год деревце Боре какое-нибудь посадить, – сказала Лена. – Березку, например, или елочку.

– Осинку, – предложил Белянин. – Борька почему-то осины особенно любил.

– Ну что, давайте еще раз за Борю и к Гале пойдем, – предложил Умецкий, снова наполняя рюмки.

– Давай, – вздохнула Лена, поправляя платок. – Где она у тебя лежит?

– Да тут недалеко, – ответил Умецкий. – На три-четыре ряда ближе к выходу.

– Да уж, – сочувственно произнес Белянин. – Хорошо еще, что хоть с детьми все в порядке.

– Кстати, Лена, а где вы детей оставили? – спросила я.

– Известно где, у бабушки, – ответил вместо нее Умецкий.

– Да нет, я не про ваших, я про Егорку с Иришкой спрашиваю.

– Я же говорю: у бабушки, – повторил Умецкий. – У мамы моей. Ну что, пойдемте?

– Пойдемте, – ответил за всех Белянин. – Хоть я и не был с ней знаком, а все-таки…

– Антон Петрович, мы не можем, – быстро сказала я. – Вы разве забыли? Нам еще в милицию нужно.

– Что? Ах, ну да. Совсем забыл. Дмитрий Иванович, вы уж извините, мы действительно вынуждены уйти. Следователь достал, зараза.

– Ну, тогда бывайте, – сказал Умецкий, протягивая ему руку.

Когда мы разошлись в разные стороны, Белянин настороженно посмотрел на меня и спросил:

– Евгения Максимовна, мне что, лысые еще и половину мозгов в тот раз отшибли? Вот ей-богу не помню, чтоб нам сегодня в ментуру надо было.

– Нет, Антон Петрович, вы совершенно напрасно беспокоитесь, ни в какую милицию нам не надо, – улыбнулась я. – Мне просто показалось, что этих двоих лучше оставить наедине. Им нужно очень многое сказать друг другу.