Шрифт:
Лежу в постели – сейчас. Чувствую под боком льняную простыню, нагретую до температуры тела, слегка помятую. Я один, рядом нет никого. В груди уже не болит. Я не чувствую ничего. Вообще ничего, Мне хорошо.
С пробуждением сны исчезают, передержанные, как размытые снимки, под взглядом утреннего солнца, которое светит в окно моей спальни. Сны исчезают, сменяются воспоминаниями – медленно: и теперь, когда на подушке остался лишь алый цветок и еще – ее запах, память вдруг переполняется Бекки, и пятнадцать лет сыплются, как конфетти или опавшие лепестки, сквозь мои пальцы.
Тогда ей было двадцать. Я был значительно старше. Двадцатисемилетний мужчина, успешно делающий карьеру. Женатый, с двумя дочками-близнецами. И я был готов
Мы познакомились на конференции в Гамбурге, в Германии. Она выступала на презентации развивающихся технологий в области интерактивных зрелищных развлечений, и я сразу подумал, как только увидел ее в первый раз, что она привлекательная и забавная. У нее были длинные темные волосы и голубые глаза с зеленоватым отливом. Поначалу мне показалось, что она напоминает мне кого-то из знакомых, но потом до меня дошло: на самом деле у меня нет и не было таких знакомых, просто она была очень похожа на Эмму Пил, героиню Дайаны Ригг в телесериале «Мстители». Я влюбился в нее, черно-белую, и бредил ею, когда мне еще не исполнилось и десяти.
В тот же день, ближе к вечеру, когда мы случайно столкнулись в гостиничном коридоре – я как раз собирался на пьянку с участием продавцов программного обеспечения, – я похвалил ее выступление. Она сказала, что она актриса, и что ее наняли специально, чтобы выступить на презентации («В конце концов, не всем же играть в театрах Уэст-Энда»), и что ее зовут Ребекка.
Потом я поцеловал ее у двери. Она вздохнула и прижалась ко мне.
До конца конференции Бекки спала у меня в номере. Я был люто влюблен, и она – хотелось бы думать – тоже. Наш роман продолжался и по возвращении в Англию: яркий, веселый и восхитительный. Я был влюблен, я знал это точно, и любовь ощущалась шампанским, ударившим в голову.
Я проводил с ней все свободное время. Говорил жене, что задерживаюсь на работе, что без меня у них полный завал. А сам мчался к Бекки в Баттерси.
Мне очень нравилось ее тело: ее золотистая кожа, ее голубые глаза с зеленоватым отливом. Ей было трудно расслабиться во время секса. Похоже, ей нравился секс как идея, но как практическое воплощение он ее не впечатлял. Оральный секс вызывал у нее легкое отвращение, и не только когда она делала что-то сама. Больше всего ей нравился секс, когда все заканчивалось очень быстро. Но меня это не задевало: мне хватало ее красоты и ее остроумия. Мне нравилось, как она лепит из пластилина маленьких человечков с кукольными лицами. Мне нравилось, как пластилин забивается ей под ногти тонкими темными полумесяцами. У нее был красивый голос, и иногда она пела – просто так, от хорошего настроения. Популярные песни, фольклорные песни, отрывки из оперных арий, глупые песенки из телерекламы – первое, что приходило в голову. Жена вообще никогда не пела. Даже детские колыбельные нашим девочкам.
Краски как будто делались ярче, когда рядом со мной была Бекки. Я стал замечать разнообразные «мелочи жизни», которые просто не видел раньше: разглядел изысканную элегантность цветов, потому что Бекки любила цветы; пристрастился к немому кино, потому что Бекки любила немое кино, «Багдадского вора» и «Шерлока-младшего» я пересматривал по сто раз; я стал собирать фонотеку из кассет и компактов, потому что Бекки любила музыку, а я любил Бекки и любил то, что любила она. Раньше я просто не слышал музыки: не понимал черно-белого изящества, присущего безмолвному клоуну; никогда не смотрел по-настоящему на цветы – до того, как мы встретились с Бекки.
Она сказала, что хочет уйти из театра – что ей нужно уйти из театра, – и заняться чем-то другим, чтобы зарабатывать больше денег и зарабатывать на постоянной основе. Я познакомил ее с моим старым приятелем из музыкального бизнеса, и он взял ее личным секретарем. Иногда меня мучил вопрос, спят они или нет, но расспрашивать я не стал – не решился, хотя много раз собирался. Я не хотел подвергать опасности то, что было у нас двоих, и знал: у меня нет причин упрекать ее в чем бы то ни было.
– Как ты думаешь, что я чувствую? – спросила она, когда мы вышли из тайского ресторанчика в двух кварталах от ее дома, где мы ужинали всякий раз, когда мне выдавалась возможность приехать к ней. – Когда знаю, что вот ты приехал, и все хорошо, но вечером ты все равно возвратишься к жене. Как ты думаешь, это легко?
Я знал, что она права. Я не хотел никого обижать, не хотел никому делать больно, но у меня было такое чувство, как будто меня разрывает на части. Я совершенно забросил работу в своей компьютерной фирме. Я собирался с духом, чтобы сказать жене: я ухожу. Мне представлялось, как обрадуется Бекки, когда узнает, что теперь я уже безраздельно с ней – насовсем. Да, Кэролайн, жене, будет больно. Больно и тяжело. А девочкам будет еще тяжелее. Но так было нужно.
Каждый раз, когда я играл с дочками, с моими почти одинаковыми близняшками (подсказка: у Аманды над верхней губой – крошечная родинка, лицо у Джессики – чуть круглее) с волосами медового цвета, чуть светлее, чем у Кэролайн, каждый раз, когда мы ходили в парк, когда я купал их перед сном и укладывал спать, в сердце свербела тягучая боль. Но я знал, что мне делать – что надо сделать. Я знал; боль, которую я ощущаю сейчас, скоро сменится радостью, потому что я буду с Бекки, я буду с ней жить, и любить ее, и проводить с ней все время.
До Рождества оставалось чуть меньше недели, и дни стали короткими – короче уже не бывает. Я пригласил Бекки поужинать в «нашем» тайском ресторанчике и, наблюдая за тем, как она слизывает ореховый соус с палочки куриного сатая, сказал ей, что ухожу из семьи – совсем скоро, – что бросаю жену и детей ради нее. Я думал, она улыбнется. Ждал этой улыбки. Но она ничего не сказала – и не улыбнулась.
Когда мы пришли к ней домой в тот вечер, она не захотела ложиться со мной в постель. Она объявила, что между нами все кончено. Я напился и плакал – в последний раз во взрослой жизни. Я умолял ее передумать.
– С тобой больше не весело, – сказала она, так спокойно и просто, а я сидел на полу у нее в гостиной, брошенный и несчастный, привалившись спиной к старенькому потертому дивану. – Раньше с тобой было весело и хорошо. А теперь стало нехорошо. Ходишь, как неприкаяный... Скучно.
– Прости, – сказал я с неумеренным пафосом. – Прости. Я так больше не буду.
– Вот видишь, – сказала она. – Совершенно не весело.
Она ушла в спальню и заперла дверь на ключ, а я еще долго сидел на полу в гостиной и прикончил бутылку виски, как говорится, в одно лицо, а потом, пьяный в дым, принялся бродить по квартире, трогая ее веши и пуская слезливые сопли. Я прочел ее дневник. Пошел в ванную, выудил ее трусики из корзины с грязным бельем и прижал их к лицу, жадно вдыхая ее ароматы. В какой-то момент я затеял стучаться в дверь спальни и звать ее, но она не ответила и не открыла.
Ближе к утру я слепил себе горгулью – из серого пластилина.
Помню, как это было. Я почему-то был голый. Нашел на камине огромный кусок твердого пластилина, долго мял его обеими руками, месил, точно тесто, пока он не сделался пластичным и мягким. Потом я мастурбировал в пьяном, злобном и разгоряченном безумии, а когда все закончилось, смешает свою белую сперму с плотной бесформенной серой массой.
Скульптор из меня – никакой, но в ту ночь из-под моих неумелых пальцев вышло странное нечто. Вышло и обрело форму: большие нескладные руки, ухмыляющаяся рожа, короткие толстые крылья, скрюченные ноги. Существо, сотворенное мной из похоти, злости и жалости к себе и крещенное последними каплями виски, вытряхнутыми из пустой бутылки. Я поставил ее на грудь, поверх сердца – мою крошечную горгулью, – чтобы она защищала меня от красивых женщин с голубыми с зеленым отливом глазами и оберегала от всяких чувств – чтобы я больше уже никогда ничего не почувствовал.