Как ты ко мне добра…
Шрифт:
К разговору с Ирой, который Лиза передала мужу в самых общих чертах, Елисеев отнесся серьезно, молчал, сплетя пальцы маленьких сильных рук и постукивая ими по плотно сжатым губам. Потом встал, прошелся по комнате.
— Видишь ли, Лиза, я тоже обо всем этом думал. Конечно, вы обе, вы ни на кого не похожи. Особенно Ира. Она не то чтобы не хочет, она просто не умеет жить, как все. И это не жажда приключений, нет, это неприятие всяческой банальности и рутины, она по натуре новатор и ради своих новаций готова на любые жертвы. В сущности, в такой позиции возможен либо героизм, либо полная неудача. Так вот Ира — в ней есть склонность к героизму. А ты… С тобой совсем другое дело…
— Какое же дело со мной?
— Ты ведь тоже не выносишь серости, правда, Лизок? А живешь как будто назло самой себе. Нет, ты не подумай, я не о своих интересах
— Не понимаю. По-моему, все места одинаковые, это люди разные. Могла бы я работать и здесь, если бы только нашла в себе что-то… я сама не знаю что.
— Значит, того, что ты ищешь, в тебе и нет. Иначе ты бы давно нашла. Значит, есть что-то другое, подумай, загляни в себя…
— Вы словно сговорились с Ирой. Мне сорок лет. Куда вы все толкаете меня? Чтобы я ушла с работы? Но куда? В другой отдел, в другой институт? В какой? Где меня ждут? Что я умею? Куда, к чему могу приложить свои способности, смысла которых сама не понимаю? Да и есть ли они, эти таланты?
Лизино сорокалетие они справляли в ресторане, вдвоем. В приятном сумраке пили коньяк и ухаживали друг за другом, близко наклоняя лица, подсвеченные цветными абажурами, танцевали в толчее. Лиза была в длинном платье, вышитом стеклярусом, с красиво уложенными волосами. И вдруг увидела: она еще привлекает внимание, на нее смотрели, может быть, не очень трезвые, но ласковые и поощрительные глаза. А ведь ей пошел уже пятый десяток. Пятый! В это невозможно было поверить. Нет, она чувствовала, жизнь еще не кончилась. Еще были у нее и силы, и здоровье, и желания, и мечты. К чему-то она готовилась… Она сама себе понравилась во влажной глубине зеркала на лестнице. В сущности, все ведь зависело от нее. Захочет — и еще будет молодой и счастливой. Старость начинается с тусклого выражения глаз, когда в них читается уже не ожидание, а одни только заботы и усталость. Такие женщины выбывают с круга, уходят, а другие умеют оставаться молодыми всегда, даже в старости, и по-прежнему привлекают сердца и по-своему остаются красивыми. Для этого нужно только уметь нести свой возраст достойно, ничего нет ужаснее молодящейся, игривой старухи. Но серебряная, подтянутая, благородная старость может быть прекрасной. А за внешностью стоит ведь еще и весь остальной багаж, накопленный за долгие годы, не одни ведь морщины наживают люди. Только надо не бояться, а больше думать о том, что принесешь туда, сохранишь ли доброту, интерес к жизни, терпимость к другим мнениям и другому опыту. Вот о чем думала Лиза в этот вечер, но молчала, блестела светлыми глазами, таинственно улыбалась Жене, на всякий случай проверяя на нем свои женские чары, как проверяют старики перед выходом в свет, хорошо ли застегнут на них костюм. А Елисеев, как это обычно и свойственно мужчинам, принимал эту невинную игру за чистую монету и был от души доволен, что вечер так удался, и что Лиза выглядела отлично, и что вообще все теперь будет хорошо. Елисеев-то как раз и старел, хотя совсем об этом не думал и не чувствовал этого. Он остановился, он был удовлетворен и больше не искал ни новых решений, ни приключений.
А между тем такая возможность у него была. На работе получил он интересное и новое предложение. Его приятель Феликс Голубев, в прошлом тоже хирург, но из тех, что не выносят постоянства, сейчас получил экспериментальную лабораторию, в которой затевал какие-то небывалые таинственные дела. Елисеев не очень вникал в них, он был клиницист и смолоду недолюбливал науку, но сейчас Феликс звал его к себе, соблазнял небывалыми возможностями и перспективами. Речь шла о пересадке печени — проблеме, которая не могла не волновать Елисеева. Но и представить себе, что он может оставить больных, целиком уйти в эксперимент на животных, было для него немыслимо, и он, не раздумывая особенно, решительно отказался. Однако Феликс тоже не отставал.
— Не обязательно же ты должен сразу что-нибудь отвечать, — говорил он, — я ведь тебя не тороплю. Приходи посмотри, поучаствуй в экспериментах. Ну, есть в тебе элементарное любопытство? Это же интересно!
И Елисеев пошел. Едва он открыл дверь в пахнущий мышами коридор, как сразу же вспомнил и узнал эту специфическую, своеобразную обстановку, свойственную многим подобным отделениям. В коридоре, вытянув ноги
Феликс вышел к нему в резиновом фартуке и перчатках.
— Явился? — сказал он весело и иронически. — Что, не нравится? Конечно, амбре не тот, порядку маловато. Но знаешь, Женя, это все ерунда, ты сейчас посмотришь, в чем суть, и вот увидишь, ты сам загоришься… Конечно, меня интересует не сама хирургия, не такая уж она сложная, обычная сосудистая операция, меня интересует результат, что из этого получится в принципе. Ты представляешь себе, какая это проблема?! Так что ты на мелочи пока не обращай внимания…
— Не получится. У меня другая профессия. Для меня нет мелочей.
Феликс засмеялся, не спеша закурил, щелкнув зажигалкой.
— Вот-вот. Потому-то ты мне и нужен. Но сейчас-сейчас идет черновая работа, а потом, когда уже начнет получаться, вот тогда и надо будет все поставить на должный уровень: стерильность, уход… словом, культурно выйти в клинику.
— Не будем об этом, мы же с тобой договорились! Лучше пойдем. Собака, наверное, уже готова.
— Успеется. Все необходимое сделают мальчики. Им интересно, заодно и поучатся. Пойдем, лучше я пока покажу тебе наше хозяйство. Это мой кабинет, вот этот закуток я отдал бы тебе, все-таки отдельная комната… здесь сидят мои биохимики и вообще все лабораторное хозяйство… здесь дыхательная аппаратура… а это специальная комната для подготовки животных, но вообще-то клетки. Ну как?
— Наверное, все прекрасно. Я не понимаю в этом. Пойдем в операционную…
В операционной было весело и шумно, подготовку собаки давно закончили и теперь в ожидании Феликса болтали, рассказывали анекдоты. Собака, привязанная на операционном столе, была раскромсана неумело и грубо, рана подсыхала, собака дергалась, пытаясь вытолкнуть интубационную трубку.
— Толик, добавь гексенальчику, и начнем, — бодро сказал Феликс.
И эксперимент пошел. Они работали не за страх, а за совесть, старались, торопились, кричали друг на друга. Видно было, что работают они со страстью и увлечением. В интересные моменты все дружно, толкаясь, лезли в рану. Но два раза за время операции Феликса звали к телефону, и он, обтерев руки салфеткой, шел, потом все по очереди отправлялись покурить. И все-таки, наверное, они были настоящие специалисты, потому что, несмотря на все, собака осталась жива. Мокрую, слабую, ее отнесли на холодный пол клетки.
— Ну как? — спросил Феликс и ревниво посмотрел на Елисеева.
— Даже не знаю, что тебе сказать. Одно мне ясно: к вам я работать не пойду. Нет, ты не обижайся, пожалуйста, я совсем не в том смысле. Просто еще раз убедился, что мы занимаемся совершенно разными, непохожими друг на друга, делами. Уйти сюда — значит никогда не вернуться, так же как и ты никогда уже не сможешь прийти в клинику. Ведь не сможешь? Тебе бы скучно было у нас. А я, ты только правильно меня пойми, я бы в свое отделение тебя не пустил. Я все видел и оценил, ты прекрасно шьешь сосуды и вообще — хирург. Но, знаешь, эксперимент развращает. Вы же не видите, кого вы шьете. Вы не чувствуете никакой ответственности. И вы правы, какая ответственность перед собакой? Но беда в том, что ты можешь спутаться, забыть однажды, что там, в большой операционной, перед тобой лежит не собака, а одушевленное тело.
— Не понимаю. А какая тебе, в сущности, разница? Важно, чтобы я классно соперировал, и когда мы начнем пересаживать печень людям, вы не будете такие разборчивые, потому что это буду уметь только я!
— И прекрасно. Честь тебе и хвала! Можешь выдвинуться хоть на Нобелевскую премию. Но работать с людьми тебе уже нельзя. Мы если и рискуем, то ради больного, а ты — для науки. Потому что твой научный интерес для тебя во сто раз дороже пациента. Надо законом отделить науку от клиники!
— Вот как? Что-то ты стал слишком умничать, Женечка. А я и не знал, что ты такой ортодокс. С виду нормальный парень. Ну, смотри. Как говорится, была бы честь предложена, а вообще-то на тебе свет клином не сошелся. — Феликс нервно засмеялся. — И все-таки нюх у меня есть! Мне именно такой зануда, как ты, и нужен был, чтобы навести в операционной порядок. Больше-то ты все равно ни на что не годишься. Для науки надо иметь побольше широты.