Шрифт:
Светлана Бестужева-Лада
Как в кино не будет
Глава первая. Наследники и подселенцы.
История, которую я хочу вам рассказать, началась давным-давно, когда москвичей еще не испортил квартирный вопрос, а в центре столицы находились не офисы и фирмы, а жилые дома: одно-, двухэтажные особняки и четырех-пятиэтажные "высотки", так называемые доходные дома. Такой четырехэтажный дом, построенный в самом начале нашего века, стоит в одном из арбатских переулков - Чистом, который выходит на улицу Пречистенка (в советское время - Кропоткинскую). Дом, в общем-то, ничем не примечательный, поскольку никто из революционных деятелей и даже
Ибо в этом доме, в бельэтаже (по-современному - на втором этаже) до прошлого года находилась квартира, которую в свое время обессмертил Михаил Булгаков в повести "Собачье сердце". Легенда гласит: где-то в середине 20-х годов писатель пришел в гости к каким-то своим родственникам в эту самую квартиру. И она произвела на него такое впечатление своей планировкой и размерами, что Мастер поселил в ней одного из своих литературных героев профессора Преображенского, который превратил собаку в человека и обратно. А еще профессор успешно отбивался от притязаний "жилтоварищества", пытавшегося превратить его "отдельную семикомнатную" в коммунальную...
Настоящая история квартиры куда более драматична, хотя обходилось все без чудесных превращений и прочих бесовских штучек, от которых ум за разум заходит. До пятидесятых годов, то есть почти тридцать лет, квартира "выбирала" себе жильцов. Похоже было на конкурсный отбор в труппу, призванную сыграть в стенах оной квартиры коммунальную драму: жестокую, нелепую, сентиментальную, временами поднимавшуюся до трагедии, а временами смахивавшую на балаган. Но - все по порядку.
***
Я, Регина Белосельская, оказалась кем-то вроде заведующей литературной частью этого "театра". Многие события происходили при мне, даже, можно сказать, на моих глазах. О многих мне рассказывали соседи по квартире. Кое о чем догадалась самостоятельно. Благо времени на размышление у меня хватает. И все услышанное, увиденное, обдуманное я едва ли не с семнадцати лет приучилась записывать в дневник. Я не графоманка, нет, просто для меня эти записи долгое время были одной из форм самовыражения. А кроме того, склоки, дрязги и драмы лично меня по ряду причин не задевали. Ну, не по ряду - по одной-единственной причине, но об этом чуть позже. А для начала могу лишь сказать, что достаточно объективно отношусь почти ко всем своим соседям - и к ныне здравствующим, и уже покойным.
Отца за год до моего рождения, в апреле 1954 года, перевели из Воронежа в Москву. Мама говорила, что в тамошнем гарнизоне им все завидовали. Как же, столица, не провинциальное захолустье! Театры, концерты, магазины, тряпки... Только маме моей не до того было: она работала. И никак не могла привыкнуть к коммунальному житью-бытью первопрестольной после "провинциальной глуши". Там, в Воронежском гарнизоне, отцу, подполковнику инженерных войск , полагалась отдельная двухкомнатная квартирка в двухэтажном особнячке: таком, какие во множестве понастроили после войны пленные немцы. В той квартирке все было крохотное, но - свое.
А здесь на одной кухне , громадной, метров тридцать, не меньше, четыре газовые плиты и восемь столов. И очередь к единственной раковине с холодной водой. По утрам и вечерам - хвост в туалет и в ванную. Это уже потом, когда я подросла, в квартире стало поменьше народу. А в пятидесятых годах...
Хотя, слышала от соседей, до войны еще "веселее" было. Началось все с того, что в двадцатых годах изначальных хозяев квартиры, родственников Булгакова, разумеется, "уплотнили". Сам хозяин, присяжный поверенный Степан Иванович Лоскутов, к счастью для себя, этого не увидел: скончался от удара на втором году революции, оставив вдову и двух дочерей без средств к существованию. Во внезапное исчезновение многолетних сбережений Степана Ивановича долго не могли поверить не только "компетентные органы", несколько раз устраивавшие обыск в квартире, но и убитые горем домочадцы. Деньги, по тем временам немалые, однако, пропали бесследно. А вдове и двум дочерям удалось сохранить за собой три комнаты и вообще выжить только благодаря своей бывшей прислуге Фросе - Евфросинье Прохоровне Ивановой.
Фрося, устроившись посудомойкой в общепитовской столовой, кормила "барыню" и "барышень", совершенно не приспособленных к жизни вообще, а к наступившей тем более. Она держала в страхе "товарищей-подселенцев", непрестанно сменявших друг друга в трех остальных комнатах. И именно она после смерти "барыни" заменила сестрам Лоскутовым мать. Хотя, собственно, тогда "барышни" уже давно вышли из отроческого возраста: старшей, Анне, было сорок, младшей, Марии, тридцать пять. Обе были "совслужащими", но все, на что их хватало, - приносить домой крохотное жалованье. Остальным занималась Фрося, по каким-то одной ей ведомым причинам не пожелавшая "устраивать личную жизнь", то есть выходить замуж.
И вдруг все резко переменилось В один прекрасный день Анна вдруг привела домой молодого представительного мужчину и объявила: "Это мой муж". В середине 30-х годов это было несложно: дошли до ближайшего загса, расписались - и, пожалуйста, создана новая ячейка общества. Правда, от сорокадвухлетней старой девы никто уже ничего подобного не ожидал. Но ведь сердцу, как известно, не прикажешь. Да и супруг, лет на пятнадцать ее моложе, вполне мог полюбить сухопарую, сутулую, с жидким "кукишем" на затылке, очкастую библиотекаршу. Ничего сверхъестественного в этом не было, коль скоро невеста обладала бесценным по тем временам приданым шестнадцатиметровой комнатой в центре Москвы.
Многомудрая Фрося предпочла промолчать и не вмешиваться. Зато сестры разругались вдрызг. Мария пыталась объяснить Анне легкомысленность такого поступка. Познакомиться с молодым провинциалом и за неделю настолько потерять голову, чтобы не только расписаться с ним, но и прописать у себя...
– Неужели ты не понимаешь, что нужна этому типу только как приложение к жилплощади?!
– кричала Маша прямо в присутствии новоявленного зятя.
– Он ведь выкинет тебя из комнаты и глазом не моргнет. Куда ты тогда денешься, дура несчастная?!
– Не твоя печаль!
– отрезала Анна.
– К тебе не попрошусь, не беспокойся. Просто ты мне завидуешь...
Завидовать, однако, было нечему. Семейная жизнь у Анны явно не складывалась. Супруг ее, Яков Петрович Романов, правда, не пил и жену не бил. Но и внимания на нее не обращал. Мог неделями не появляться дома, а мог заявиться совершенно неожиданно и устроить скандал за невкусную еду, неубранную комнату и вообще, как говорится, "на ровном месте". А спустя полгода после свадьбы Анна Степановна, вернувшись со службы, обнаружила в супружеской постели не только мужа, но и довольно смазливую девицу лет двадцати, не больше.