Как я бил Гудериана
Шрифт:
– Ну, раз вы ручаетесь, двигайтесь своим ходом.
Собрались в дорогу. В Кубинку перебрасывалась только сама бригада. Части усиления остались под Мценском. Тепло простились мы с командирами пограничного полка И. И. Пияшева. На память о совместных боевых действиях они подарили мне маузер в деревянной кобуре. Сейчас он хранится в Музее Советской Армии.
Триста шестьдесят километров прошли без единой аварии и поломки. До Кубинки добрались благополучно. Но на окраине этого поселка произошел инцидент, который испортил мне немало крови. Встречать бригаду прибыл генерал
Он зашел на мой КП, что был развернут тогда у разъезда Татарка, и, передав приказ командованию фронта выйти в район Чисмены, расстелил на столе карту.
– На Чисмену бригада пойдет вот по этой дороге. – Его карандаш прочертил жирную линию.
– Здесь не пройдут не только грузовики, но и тридцатьчетверки, – возразил я.
Дело в том, что обычно по прибытии на новое место мы в первую очередь изучали состояние дорог и мостов, чтобы в случае приказа выступить в новый район, точно зная маршруты следования. Так было и на этот раз. Вот почему с полным знанием реальной обстановки я возразил генералу, что двигаться напрямую из Кубинки в район Чисмены нельзя, и что выход один – отправлять машины через Москву, по шоссейным дорогам.
Но генерал стоял на своем. Ошибочное решение может принять каждый. Никто не застрахован от промаха. Но самое неприятное всегда, и особенно на войне, когда начальник упорствует в своей ошибке, упорствует во имя чести мундира, «авторитета», уязвленного самолюбия. Как дорого иногда это обходится!
– Кончайте разговоры! Выполняйте приказ! – закончил нашу беседу генерал.
Правда, вопреки указаниям генерала транспортные колесные машины я все-таки на свой страх и риск отправил кружным путем, через Москву. И они прибыли в Чисмену намного раньше танковой колонны. Танки и штабные машины с трудом пробирались по разбитым проселочным дорогам. Даже тридцатьчетверки садились днищем на междуколейные бугры.
Это был тяжелейший марш. Танки, густо коптя, надсадно ревели, выбираясь из глубоких колдобин. Экипажи прилагали нечеловеческие усилия, чтобы вытащить застрявшие боевые машины из грязи. Только вытащат одну – увязнет другая. Штабные автомобили шли на буксире у танков: иначе бы им не пробиться.
Днем генерал еще находился с колонной, а в полночь куда-то исчез.
С трудом добрались до Истры. Но тут снова задержка. Кончилось горючее. Кое-как раздобыли дизельного топлива для тяжелых танков, авиационного бензина для легких. И снова осенние непролазные дороги. Не удивительно, что при таких темпах движения мы опоздали в район сосредоточения.
И вдруг из штаба фронта приходит телефонограмма: за невыполнение боевого приказа командира бригады полковника Катукова предать суду военного трибунала. Тотчас приехал военный прокурор, и дело завертелось. Правда, присутствовавшие при нашем споре с генералом подтвердили, что маршрут движения был навязан сверху, волевым путем. Но тем не менее дело принимало неприятный оборот.
– Да как они могут! – возмущался мой начальник политотдела майор И. Г. Деревянкин. – Разве это случилось по нашей вине? Это их представитель впутал нас в эту историю. Нет, я этого так не оставлю!
Признаться, я даже не ожидал от своего всегда уравновешенного начальника политотдела такого бурного взрыва чувств. Поздно вечером он сел в легковушку и отправился в Москву.
Во втором часу ночи Иван Григорьевич прорвался к генералу Федоренко. Тот позвонил Сталину, и инцидент был улажен.
К вечеру 19 октября 4-я танковая бригада прибыла наконец на станцию Чисмена, что в 60 километрах от Москвы по Волоколамскому шоссе. Танкисты стали готовиться к бою. Мы не сомневались, что приказ из штаба 16-й армии, в распоряжение которой, как мы уже знали, нас должны передать, последует с часу на час.
Утром 20-го ко мне подошел Деревянкин. Он был явно расстроен.
– Михаил Ефимович, один экипаж пропал!
– То есть как пропал?
– Как в воду канул. И чей бы вы думали? Лавриненко. Ума не приложу, куда они делись!
Я рассказал Ивану Григорьевичу, что когда бригада пошла на Москву, то по просьбе командования 50-й армии я оставил Лавриненко для охраны се штаба. Командование армии обещало долго не задерживать его. Но с этого дня прошло уже четверо суток.
Кинулись звонить во все концы, но следов Лавриненко найти так и не смогли.
Только перед походом в Москву Лавриненко приняли кандидатом в члены партии. В боях под Мценском он проявил себя отважным и грамотным командиром. И вдруг такое ЧП!
К полудню к штабу, лязгая гусеницами, подкатила тридцатьчетверка, а за ней – штабной автобус немецкого производства.
Люк башни открылся, и оттуда как ни в чем не бывало вылез довольный, веселый Лавриненко, а следом – Борзых и Федотов. За рулем штабного автобуса сидел четвертый член экипажа – Бедный.
– Где вы были?! – зашумел было первым подбежавший Деревянкин.
– Да вот немного подзадержались, – улыбаясь, проговорил Лавриненко.
– Где? Почему так долго?!
Вместо ответа Лавриненко вынул из нагрудного кармана гимнастерки бумагу и подал начальнику политотдела.
«Полковнику Катукову! – прочел Деревянкин. – Командир машины Лавриненко Дмитрий Федорович был мною задержан. Ему была поставлена задача остановить прорвавшегося противника и помочь восстановить положение на участке фронта в районе Серпухова. Он не только с честью выполнил эту задачу, но и геройски проявил себя. За образцовое выполнение боевой задачи Военный совет армии всему личному составу экипажа объявил благодарность и представил к правительственной награде. Комбриг Фирсов».
Подошел к танку Лавриненко, и я, прочитал записку Фирсова, обнял старшего лейтенанта, поблагодарил за службу и попросил рассказать о случившемся подробнее.
Дело, оказывается, было так. Штаб армии отпустил Лавриненко вслед за нами. Дорога была забита автотранспортом, и, как ни торопился Лавриненко, нагнать бригаду ему не удалось.
Прибыв в Серпухов, экипаж решил побриться: как-никак направлялись в Москву. Лавриненко уселся в кресло, мастер намылил ему щеки и только приступил к бритью, как в парикмахерскую вбежал запыхавшийся красноармеец: