Как я была принцессой
Шрифт:
Выяснилось, что Уикхэм жил и работал во Флориде с декабря 1992 года. Он был арестован, когда при случайной проверке документов на дороге его узнал один бдительный полицейский, а потом сравнение отпечатков пальцев подтвердило, что это именно тот человек, которого разыскивает Интерпол.
Благодаря помощи адвоката Томаса О’Малли американская сторона в минимальные сроки выполнила все формальности, и скоро Уикхэм был выслан в Австралию, где предстал перед судом за соучастие в похищении детей. Он признал свою вину и 5 мая 1995 года был приговорен к восемнадцати месяцам заключения. Через девять месяцев, однако, его выпустили с испытательным сроком в девять месяцев. Максимальное наказание, предусматриваемое этой статьей, – три года заключения.
В суде Уикхэм рассказал душещипательную историю о том, как Бахрин обманом втянул
Май 1993 года
Май стал для меня месяцем непрекращающейся борьбы и тяжелых испытаний.
Сначала премьер-министр Малайзии Махатир Мохамад вдохнул в нас надежду, 7 мая заявив на пресс-конференции, что, если правительство Австралии обратится к нему с официальным и правильно составленным запросом, он не станет препятствовать экстрадиции Бахрина.
День матери пришелся на 9 мая, и Бахрин приготовил мне особый подарок. В ужасном, фальшивом интервью, происходившем в мечети, Аддин по-малайски рассказывал тележурналисту о своей жизни в Австралии. Он говорил, что дома его часто били ремнем и ротаном, что иногда их с Шахирой на несколько дней запирали в подвале и не давали еды. Моего бедного мальчика заставили сказать, что Ян постоянно бил их и морил голодом. Я плакала, наблюдая за Аддином, пока он произносил эту заученную речь. Он стоял совершенно неподвижно, словно окаменевший, и только пальцы нервно теребили край рукава. Его лицо было очень напряженным, и он ни разу не поднял глаз от пола. Так говорят заложники, когда их вынуждают излагать миру взгляды захвативших их террористов. Чего Бахрин надеялся добиться этим? Лишить детей остатков детства и веры в себя и в людей?
Так меня поздравили с Днем матери.
В четверг 13 мая мне пришлось пережить еще один удар, на этот раз совсем с другой стороны. Поздно вечером у нас зазвонил телефон, и человек с американским акцентом представился редактором одного из американских еженедельных журналов.
– Миссис Гиллеспи, мне известно, что вы не любите своих детей – вам просто нравится внимание прессы.
– Простите?
– Мой корреспондент Ди Уэбстер взяла интервью у ваших детей для журнала. Ваша дочь призналась, что ненавидит вас. Вы знаете, что она любит петь: «Ненавижу Жаклин, ненавижу Жаклин!»? Что вы можете сказать на это?
– Как вы посмели приблизиться к моим детям! Им не дали возможности поговорить даже с детским психологом. Я сама ни разу не говорила с ними с самого похищения! Как вы смеете брать интервью у детей?!
Он еще некоторое время пытался получить у меня пригодный для печати ответ, но я не успокоилась, пока не высказала ему все, что думала, а потом швырнула трубку. После этого разговора меня еще долго трясло от бешенства, и я снова почувствовала знакомый приступ тошноты. Я готова была убить этих необученных и неподготовленных чужих людей, которые в погоне за сенсацией осмелились расспрашивать и мучить моих детей. Именно после этого разговора я решила обратиться в Семейный суд с просьбой принять решение, запрещающее эксплуатацию Аддина и Шах средствами массовой информации.
На следующий день я обсудила возможность такого запрета с Лилиан и Джоном. Джон предупредил, что, если я попробую запретить публикацию любых интервью с детьми, пресса подвергнет меня остракизму. Я ответила, что мне наплевать на это: я уже поговорила с психологом, и он подтвердил, что необходимость выбирать между двумя родителями и отвечать на вопросы прессы наносит ребенку серьезные эмоциональные травмы. Я объяснила юристам, что сейчас почти
Мое заявление в суд с требованием запретить публикацию любых интервью или комментариев, якобы сделанных моими детьми, было удовлетворено судьей Фредерико в пятницу 14 мая. Больше Аддину и Шах не угрожали нескромные расспросы журналистов – нет смысла брать интервью, которое никто не захочет публиковать. Извещения о принятом решении были по факсу разосланы во все австралийские средства массовой информации.
В тот же день вечером мы с Яном улетали в Сидней, чтобы принять участие в деловой встрече, связанной с нашей работой. Однако, когда мы ехали в аэропорт, меня по мобильному телефону разыскал продюсер телевизионной аналитической программы, ведущего которой я привыкла считать своим другом. Продюсер попросил объяснить, какие причины заставили меня добиваться такого судебного решения, и из кожи лез, стараясь уговорить меня дать их программе эксклюзивное интервью по этому поводу. Я ответила, что это невозможно, потому что через час мы улетаем в Сидней. Он немедленно предложил поселить нас на ночь в пятизвездочном отеле, потом на вертолете доставить в аэропорт и купить билеты первого класса до Сиднея при условии, что мы отложим поездку до утра, а этим вечером выступим в его программе. Я отказалась. Весь день мы провели в суде, и я была совершенно измотана. Перед тем как повесить трубку, продюсер небрежно заметил:
– Вы ведь понимаете, что вас могут обвинить в попытках манипулировать прессой? Поверьте, это будет не особенно приятно.
– Я готова к этому, но дети важнее, – ответила я.
Тем же вечером, прилетев в Сидней, мы узнали, что только сегодня из Тренгану вернулась съемочная группа, снявшая большое интервью, в котором участвовали и Аддин с Шахирой. Показ интервью планировали на выходные. Бахрин, как нам сообщили, опять получил с телеканала восемь тысяч фунтов.
Интервью было показано, но все комментарии детей из него вырезали, а журнал появился на прилавках с замазанной черной краской страницей. Уже в понедельник меня, как и предсказывал продюсер, обвинили в попытках манипулировать средствами массовой информации, в том, что мне есть что скрывать и я боюсь, что дети расскажут всем о жестоком обращении с ними, и главное – в том, что я совсем не люблю своих детей и даже рада их похищению, поскольку после него моя карьера резко пошла вверх. Вероятно, именно поэтому мы находились в такой глубокой финансовой пропасти и наша еженедельная программа на радио была отменена.
Но на вечер понедельника судьба припасла для меня еще один сюрприз. Человек, которым я всегда восхищалась и которого считала своим другом, публично высек меня в телевизионной программе общенационального канала. Он обвинил меня в использовании человеческой доброты и сострадания в своих корыстных целях, в хитрых манипуляциях общественным мнением и прессой и еще во многих смертных грехах. И все это только за то, что я отказалась дать эксклюзивное интервью его программе! Я слушала исполненную пафоса обвинительную речь, и меня бросало то в жар, то в холод. Я не могла поверить в такое предательство. Перед тем как бросаться в атаку, этот человек мог бы по крайней мере позвонить мне и попросить объяснить свои поступки.
В тот вечер у меня оставалось уже так мало сил, что эта программа показалась мне самым страшным ударом, полученным за последнее время. Я ведь мать – чего же они от меня ожидают? Что я позволю разжевать своих детей и выплюнуть их вместе со вчерашним газетным заголовком? Взявшись руками за голову, я раскачивалась на диване, а потом у меня началась настоящая истерика. В ту ночь я впервые подумала о самоубийстве. Казалось, в моей жизни не осталось ничего позитивного. Я понимала, что теперь бесполезно объяснять мотивы своих поступков и что моей репутации журналиста пришел бесславный конец. Только понимание и бесконечное терпение окружавших меня друзей помогли мне в ту ночь удержаться на краю пропасти.