Шрифт:
Раздавая нам балльники [1] за 2-ю пересадку, «Воронья Головка» насмешливо закончил: «и 27-ой, по-следний… родителям на утешение, решительно развратившейся лентяй…» - и пустил веером через весь класс, ко мне. Балльник метко попал мне в руки, и жирное «27» неотвратимо удостоверило, что я решительно развратился.
– Не всем, конечно, быть Соколовыми… сколько кому отпущено… - продолжал «Воронья Головка» долбить меня носом в голову, - но мог бы и постараться… хотя бы пред-последним!..
1
ба'лльник — м.
– Захотел бы - и первым был!
– вызывающе крикнул я.
– При общем смехе, надзиратель пригрозил вызвать меня на воскресенье.
Ничего удивительного не было: я не учил уроков, читал запоем и писал исторический роман из жизни XVI века. Роман начинался так: «Зима 1567 г. выдалась лютая, какой не запомнят старожилы: налету замерзали галки.
В один из дней января, когда термометр показывал 40 гр. мороза, по сугробам Замоскворечья пробивался вершник с притороченной у седла собачьей головой и метлой. Читатель догадывается, что это был опричник. Встречные шарахались в подворотни, а почуявшие запах собрата псы яростно завывали по дворам…».
Дома сестра сказала ужасным шепотом:
– Боже мой, ка-ак ты па-ал!..
И начала наставление о выработке характера, иначе я потеряю уважение окружающих и докачусь до Хитрова рынка, как Евтюхов, стоящий в опорках у Никиты Мученика, против Межевого Института, который он кончил с золотой медалью! Я сказал, что вот же, и с золотой медалью… Но она не дала сказать:
– Да… но с тобой будет еще хуже! Ты превратишься в жулика и, может быть, даже в каторжника!..
Я представил себе, как меня гонят по Владимирке, в кандалах, и все грустно качают головами: «и за что пропал! Из-за каких-то аористов и «пифагоровых штанов!».
В заключение, она велела мне прочесть книги, которые меня подымут, - знает по опыту: «Характер», «Самодеятельность» и «Труд» - Смайльса. Я прочитал их залпом. Она не поверила и стала спрашивать. Я отхватил ей примеры, как люди погибали, но, выработав волю и характер, поднимались на высоты славы. Она смягчилась:
– То-ник… если ты только захочешь, ты не только не погибнешь, а сделаешься человеком и полезным членом общества. Ну, постарайся за 3-ю пересадку… ну, хоть 15-м!..
Я сказал, что буду 10-м даже, только трудно по математике, и еще с этим проклятым немцем, который мне никогда не ставит больше двойки. Она сказала, что по математике мне наймут репетитора, а по-немецки займется она сама. Она, сама?!.. Она начнет с самого начала, по Кайзеру… с «рычание льва устрашает человека»!..
– Да, мы начнем с самого начала, за все классы, и ты увидишь! А это твое маранье… - и она показала мне тетрадку с моим романом, - помни: я изорву в клочки, если ты не поправишься.
Я поклялся, что буду даже 8-м, - «только, ради Бога, не разорви!..»
Зять, межевой, привез инженера Евтюхова, прямо от Никиты Мученика, велел сводить в баню, поприодеть, - «и за четвертной этот гений сделает из него самого Лобачевского!». Смущенный я смотрел на смущенного тоже Евтюхова: этот, низенький и широкий, в опорках, с клочьями ваты, вылезавшей из грязной кацавейки, с напухшими глазами, головастый, курносый, лысый, похожий на Сократа… - инженер с золотой медалью? ге-ний?!..
Начал он непонятно, с самого трудного: с «задачи о курьерах». Я взмолился, но он прохрипел мрачно: «это моя система! Я потащу тебя в необъятные сферы мысли, и ты познаешь великое блаженство!».
Я смотрел на его необъятный лоб, на котором дышала жила, в виде алгебраического знака - радикала.
И он так потащил меня, что математика стала для меня блаженством.
– Жизнь…, - хрипел он, обдавая меня застрявшим в нем духом перегара, - грязь
– тыкал он в воздух циркулем.
– Какая красота, когда точка… мыслимая точка, проецируется в своем движении… пронзает бесконечность… молнией!.. Мы поднимаемся до геометрии в пространстве, через полгода - к Лобачевскому!..
За Святки я одолел все трудности. Евтюхов сказал: «ты наш брат! Ты а-ри-хмед пока, но через месяц станешь и Архимедом!» Через месяц он пошел за папиросами в лавочку и пропал.
Через месяц классный наставник сказал: «по-греческому… четверка?!» - и выставил за Овидия пятерку. Математик выслушал доказательство «пифагоровых штанов» по Евтюхову, прищурился, погонял по всей геометрии, пожал плечами… погонял по всей алгебре, выслушал небывалый еще разбор «задачи о курьерах», по Евтюхову тоже, - и поставил решительно пятерку. Греку я отхватил, сверх заданного, двести стихов из Одиссеи, объяснил все тонкости «гар» и «ге», и костлявая рука «Васьки» вывела мне пятерку. Только Отто Федорыч, немец, ставил всё тройки с минусом. Как ни переводил ему любимые его каверзы - «он, казалось, был нездоров», «он, кажется, будет нездоров», «он, казалось бы, не был бы нездоров», даже - «он, не казалось бы, что, будто бы, будет нездоров»… как ни вычитывал Шиллера и Уланда, как ни жарил все эти фатер, гефеттер, бауэр и нахбар… - ничто не помогало. Он пучил стеклянные ясные глаза, и румяное, в пятнах, лицо его, похожее на святочную маску с рыжими бровями и бачками, сияло удовольствием: «ошень ка-ашо, драй!»
– Но почему же - драй?!..
– Руски ушеник не мошет полушайт фир, немецкий мо-шет. Соколеф? Он каврит, ви айн Берлинер. Бу-лы-тшоф? Он полушайт фир с минус: «нихьт айн ошипка ф-диктант».
Мне нужен был не фир, а - фюнф; у меня выходило - на первое место в классе, я брал последний барьер с канавой, выходил уже на прямую, но… проклятое это драй! Круглая голова была неодолима: «руски ушеник не мо-шет!». Я ненавидел щегольской галстук немца - зеленый с клюковками, в розовых клеточках платочек, которым он вытирал потную лысину, тыкал в стеклянные ясные глаза, когда, растроганный, декламировал нам, шиллеровскую «Лид фом Глокер» или «Уранэ, Гросмуттер, Муттер унд Кинд ин думпфер Штубэ б ейзаммен зинд»… - как накануне Троицы убило молнией четверых. «Жестокий, он притворяется добряком, он тычет в глаза платочком, чуть не рыдает даже: «Унд моэн ист… Файэртаг!..» - у, фальшивый!»
Я вычитывал ему с чувством «Дер Монд ист ауфгегаген, ди гольдене Штернэ пранген» - драй и драй!
– только 2-ое место. Вспоминал Евтюхова: «жизнь грязь и свинство!» На эту тему я написал стишки. А, плевать!.. Просил у сестры роман, но она сказала решительно: «когда докажешь, что…» - «Но у меня же всё круглое - пять и пять!..» - «А по-немецки?..» Я поклялся сжечь Кайзера и хрестоматию Бертэ. Да, задано перевести из Бертэ «Ди Рахэ дес Эреманн ес». «Мщение честного человека», целых полторы страницы. Завтра последний урок перед пересадкой. Немец сказал: «это ушасни истории… сами пляшевни… о, тяшоли!..» - и закатили ясные глаза. У, фальшивый!..
Я перевел, выписал слова. Правда, история была ужасная. И я начал переводить… стихами:
Настала ранняя весна,
Златое солнце сильно грело,
В прозрачных рощах не одна
Певица звонкая запела…
Жизнь - грязь и свинство, драй! А вот… -
На берегу глубокой речки
Стоит избушка лесника.