Как я путешествовал по Алтаю
Шрифт:
— Сижу как прикованная. Только и радости — поглядеть на озеро. Даже в тайге не бывала: туристов не бросишь, а другой поварихи нет.
Вставала она чуть свет. День тянулся от завтрака — к обеду, от обеда — до ужина. Туристы затевали всякие весёлые вечера самодеятельности или смотрели кино, а она никогда не попадала к началу: всё кухня да кухня!
Её сотрудницы, женщины семейные, разбегались после работы по домам: готовить ужин, доить коров, укладывать в постели ребятишек. И редко кто разделял с ней компанию на террасе в этот поздний вечерний час.
Мне стало
В этот день она наряжалась. В жёлтом платье с лиловыми цветами, с русой косой, которая венцом лежала на голове, она становилась красивой. И туристы вдруг замечали, что у неё розовые круглые щёки с ямочками и добрые серые глаза. И вся-то она была такая статная, степенная, настоящая русская красавица.
День начинался с завтрака, и завтрак проходил торжественно: с цветами на столиках, с новыми скатертями, с крепким и сладким кофе. Словно в столовую только что вошла строгая хозяйка, и во всём наступил образцовый порядок.
После завтрака тётя Даша важно выплывала в пустой зал столовой. Перед зеркалом она долго пристраивала возле косы туго накрахмаленную кружевную корону и кричала в окошечко на кухню:
— Леночка, пора!
И в сопровождении весёлой и смешливой Лены, которой все молодые туристы дарили свои карточки с нежными надписями, чинно спускалась по длинной деревянной лестнице — от главного здания до причала.
В руках у неё и у Лены были чёрные лакированные подносы, разрисованные алыми розами. На подносах рядками стояли стаканы. Они позвякивали в такт шагам и, как сотни зеркал, отражали своими гранями лучи солнца.
Смешной обычай — поить компотом взрослых людей — придумала тётя Даша.
Эту сладкую и золотисто-мутную влагу, в которой плавали мохнатые дольки абрикосов, подносили туристам, когда они уезжали с базы.
Тётя Даша обходила линейку, где стояли сдвоенными рядами загорелые парни и девушки с облупившимися носами, в побитой обуви; она каждому предлагала стакан компота и говорила:
— Счастливого плавания!
Культработник с английской фамилией Дулькейт и со странным именем Тигрий, хотя он был добряк и говорун, принимал рапорт и произносил торжественную речь.
Тётя Даша старалась обставить проводы как можно красивее, и на базе появился баянист: он играл перед линейкой.
Это был долговязый парень с кислым, скучающим лицом. Он вечно жаловался на боль в желудке, и повариха поила его морковным соком и только для него делала паровые котлетки.
Когда баянист ел без охоты, тётя Даша следила за ним из окошечка и вздыхала:
— И не дай бог, не угожу — сбежит, окаянный! А уж какие проводы без музыки!
Но Сеня-баянист и не думал бежать: работа была лёгкая, повариха в нём души не чаяла. И в каждый «тёти Дашин день» он стоял на пристани, привалясь спиной к высоким перилам голубой беседки у причала, жмурился от солнца и играл вальс «Дунайские волны»…
В один из таких дней отправлялась вниз по Бии очередная группа туристов, одиннадцатая с начала сезона.
Туристы в этой группе
Как только тётя Даша направилась к ним, они бросили к её ногам тридцать букетов.
Повариха остановилась в смущении и опустила глаза.
К ней шагнул староста группы. Рыжий, веснушчатый, с длинным носом, закрытым от солнца зелёным листком подорожника, он подхватил поднос и передал его Тигрию. Затем взял два стакана — один себе, другой тёте Даше — и, чокаясь с ней, сказал:
Я не забуду Артыбаша, Коли живёт в нём тётя Даша!Повариха так и зарделась. И в глазах у неё росой блеснули слёзы…
А вечером она снова сидела на террасе. Озеро светилось звёздами. За ближней горой полыхала зарница, освещая красивое лицо немолодой уже женщины, тугую косу на голове и серый вязаный платок.
Я не ошибся: она думала о рыжем поэте с листком подорожника на носу. Он, конечно, спал в этот час на берегу шумной Бии, давил во сне комаров и вряд ли мог вспоминать о тех словах, что сказал утром, на проводах.
А слова те запали в душу тёте Даше, и она мне сказала об этом:
— Сижу, вот, и думаю: сорок годов прожила на белом свете, а всё дурная! Заладила, как девчонка: целина, где ты, целина? А ведь и тут люди: хорошие, нежные. Приезжают они в отпуск, надо их накормить, пригреть. Сеньку-баяниста удержала здесь своей лаской. А тот, рыжий, так стишком своим сердце тронул, что и уезжать отсюда не хочется. Видно, навек я теперь здешняя, туристская…
Иван Иваныч
Иногда я виделся с ним.
Он застенчиво улыбался и, словно нехотя, брал папиросу. Разговор у нас как-то не клеился — Иван Иваныч обычно торопился и непременно произносил фразу:
— Извините, конечно, но я должен удалиться. На туристской базе под Артыбашем многие его просто не замечали: человек тихий — и мухи не обидит, и вперёд не высунется. Зла никому не делает, ну и ладно! А кто он в душе — робкий заяц или смелый орёл — об этом как-то не думали.
Да и случая не было. На базе он жил лишь два дня в неделю, когда приезжал с работы. Всё остальное время проводил на реке и в дороге: отгонял лодку с туристами вниз по Бии. А вернувшись домой, сидел с ребятишками, копался с ними в огороде, ходил по малину.
В то утро, когда я решил отправиться с туристами в дальний поход через все десять порогов на Бии, Иван Иваныч уже стоял в громоздкой и высокой лодке. Загорелый, в неизменной голубой майке, синих лыжных штанах и в белой панаме, он зачищал ножом рукоять огромного кормового весла, наспех вытесанного из толстой кедровой доски.
— Ого! Пуда два потянет! — сказал я, помогая ему надеть весло на уключину, толстую, как оглобля.
— Работа грубая, да надёжная. А нам без этого нельзя: река серьёзная. Весло сломается — и поминай как звали!.. Ну, сели, братцы, сели! — Иван Иваныч махнул рукой туристам, которые всё ещё суетились у причала.