Как закалялась жесть
Шрифт:
Опера длилась еще два часа. Елена не следила за происходящим и упустила тот момент, как и когда Казанова умер. А потом на колокольне Сан Марко, скрупулезно воссозданной
Когда зажглась люстра, зал целиком был кроваво-красным. Кровавая обивка кресел и мебели, такая же отделка лож, пугающий цвет занавеса, — все как нельзя лучше гармонировало с теми ужасами, коим зрители стали свидетелями. С ужасами любви…
Елена аплодировала стоя — вместе со всеми.
Эвглена приходит ко мне, когда все в доме уже улеглись. Елена с гувернером давно вернулись из театра: в форточку слышно было, как они из машины вылезали, переругиваясь. Вахтер Илья, которого здесь называют «менеджером», обошел дом и закрыл вход. Тетя Тома выключила в медицинском блоке свет, оставив только ночник в палате, и отдыхает у себя — дверь в ее келью, как всегда по ночам, распахнута настежь. Где обретается китаец Сергей, мне плевать. Наверное, где-нибудь при кухне.
…Эвглена приходит в шлепанцах и в халате, с распущенными волосами. Тихонько спрашивает:
— Спишь?
— Нет.
Она садится ко мне на постель. Халат без пуговиц распахивается. Видно, что под ним — голое тело. Кушак торчит из кармана.
— Помнится, ты говорил, что соскучился. — Она лукаво улыбается и лезет рукой под одеяло.
— У тебя феноменальная память.
— Ой, и правда соскучился!
Никуда не денешься, половая функция у меня, несмотря на все испытания, почти не ослабла. А моя супруга считает своим долгом хотя бы изредка делить брачное ложе с законным мужем. Не знаю, зачем ей это надо. Может, чтобы раз за разом доказывать миру, какая она правильная, а может, эта женщина просто нимфоманка. Мне без разницы. Роль брачного ложа исполняет моя больничная койка, которая, кстати, заметно шире остальных. Я не против таких встреч: естество берет свое. И вообще, я подозреваю, что Эвглена до сих пор уверена, будто я без ума от нее.
— Подожди секунду… — она вспархивает с места и прикрывает дверь к тете Томе. Стесняется чужих глаз. Невесомые полы халата — как крылья за спиной. Поворачивается ко мне…
Она невероятно соблазнительна. Увидев ее, Пизанская башня встала бы прямо.
Алик Егоров не спит — молча смотрит на нас из полутьмы. Эти глаза Эве не мешают.
Музыкант Долби-Дэн отходит от операции, поэтому он не с нами: витает в неких сферах — детская улыбка на лице, левая нога прикована к спинке кровати. Ему вкололи лошадиную дозу, чтоб до утра не беспокоил. У бедолаги нет обеих кистей — отошли какому-то клиенту. Его вожделенная гитара, как и прежде, лежит на стуле поблизости, только на что теперь ему это сокровище? И что с человеком будет, когда настанет его новое утро?
Синеватый свет ночника лишает мир реальности. Отбросив одеяло, Эва ласкает меня. Сначала рукой, потом губами. Потом шепчет: «Темно» и включает настольную лампу…
Она видит меня. Она видит меня в подробностях. И случается то, что случается всегда.
Моя жена плачет.
— Что же я с тобой сделала? (Голос дрожит. ) Какой великолепный был мужик… какое было тело…
Было неплохое, что правда, то правда. Раз в неделю я ходил на тренажеры, держал форму. Дома — гимнастика. Бег… Женщина, изувечившая меня, всхлипывает.
— Жестокая штука — жизнь… Чего только не сделаешь, чтобы заработать на кусок хлеба…
— С черной икрой.
— Ты прости меня, Саврасов. Муж ты мой, кормилец мой. Знал бы ты, сколько денег в семью принес, — она покрывает поцелуями все, что от меня осталось. — Я твоя единственная радость, я же понимаю… я понимаю…
То, что она говорит — вовсе не садистская насмешка. Эвглена не притворяется, в эту минуту она искренне переживает. Но обольщаться на сей счет не стоит: только что она — сентиментальная дурочка, но прошла минута, и перед нами живодер с отрешенным взглядом. Сколько раз я наблюдал эту жутковатую метаморфозу…
Ее хрупкость — обман. У нее сильные, властные руки хирурга. Точные и быстрые движения. Она ласкает меня так неистово, что я вынужден ее остановить:
— Эвочка, я уже на подходе. Куда мы торопимся?
— Тогда — ты меня.
Она возбуждена, как высоковольтная линия. Чтобы замкнуть контакт, мне достаточно руки и языка. Она ритмично вскрикивает. Раз, считаю я. Слова больше не нужны, только цифры. Она запрыгивает на меня, торопливо помогая себе рукой, и пошли скачки. Я держу наездницу за грудь. «О-ой!.. Еще!.. Еще!.. О-о-ой!..» Через десять минут я считаю: два! Она не кричит, а воет. Спрашивается, кто из нас чья радость?
— А ты? — говорит она, измученно валясь на бок — рядом со мной.
— Я позже.
— Умница. Позже. Обязательно…
Я себя полностью контролирую, иначе нельзя.
— Расскажи что-нибудь, — прошу ее. — Как там, снаружи?
Только в такие моменты и можно раскрутить Эвглену на откровенность.
— Ты меня любишь? — неожиданно спрашивает она.
— К сожалению, да.
— Во всяком случае, ты меня любил, даже если это и в прошлом… Тут Ленка с Борькой обсуждали проблему любви. То гормоны приплетут, то невроз. А я, простая баба, слушаю их и по житейски думаю: как испытать оргазм, ну скажем… во время мытья посуды? Не это ли главная тема русской Камасутры, буде она когда-нибудь возникнет?
Жмурится, кошечка, вот-вот заурчит. Очень довольна собой.
— Испытать оргазм, Эвочка, можно только во время мытья медицинской посуды, и ты это знаешь, как никакая другая женщина.
— Все подкалываешь? Я почему об этом говорю. Мне кажется, Ленка не случайно насчет любви прохаживается. Тонко намекает, что это уже не для меня, что мое время вышло. А вчера перед обедом вообще перл выдала: мол, студия давно пустая, мамочка. Что, мол, перестали на тебя мужики клевать?
— Так вот о чем был у вас разговор, из-за которого бешеный мальчик Рома появился.
Я смотрю на кровать, на которой отдал концы капитан Тугашев. Спящего музыканта положили на другую.
— Нет, это была прелюдия к разговору. (Она гладит волосы на моей груди. ) Угомонили мы бешеного мальчика, а Ленка меня в кабинете ждет. И давай правду-матку гвоздить! Клюют на тебя, мамочка, только впечатлительные и безвольные существа, истерики да истероиды. Мужики на тебя, мамочка, не клюют. Вот и получается, что пациенты у нас сплошь безвольные истерики. Пациенты у нас — дерьмо, говорит. И все из-за тебя… из-за меня, то есть.