Как же её звали?.. (сборник)
Шрифт:
В моем роду я последний, мне никогда не сфотографироваться с кульком младенца на руках, моя ручища и его ручонка, все эти нежности мне недоступны. Мне не суждено узнавать собственные черты в маленьком личике, умиляться семейным, повторенным в родном малыше повадкам. Но детей у меня целое стадо. Когда-нибудь они обзаведутся потомством и поволокут меня к каждому очередному крестным. Те подрастут, и все это будет меня тормошить, поздравлять с датами, верещать поблизости. Непременно найдутся какие-нибудь особенно ласковые и внимательные претенденты на состояние мое, две комнаты и пепелище, не пропадать же. Ничего дурного в том нет. Надо будет ближе к делу распорядиться, заверить нотариально. С согласия жены. У нас все совместное. Мне только зуб вставной принадлежит. Левая двойка, что вместо выбитой одноклассником вставили. Все меняется, только она крепка и блестит эмалью, идентичной натуральной. Завещаю кому-нибудь небрезгливому.
Впрочем, скорее всего дети меня забудут. Самому придется искать наследника.
После близнецов Агриппина, потом Патрикей… и кто ее надоумил так сына назвать. Да и остальные тоже, что ни имя, или Евангелие, или летопись…
Выбитый зуб я долго хранил в коробке, а потом потерял…
Перевернусь на другой бок, ногу отлежал, белая кроватка, в которой умер сын, коротковата…
Бетон
Сметану мать скрывала. Годы были голодные, сметана доставалась не всем. Им доставалась. Продуктовые заказы отца-генерала. Из-за этой сметаны и других, заурядных для сегодняшнего едока, но редких и недоступных для тех лет гастрономических радостей ему не позволяли звать в дом одноклассников.
Мать, единственная дочь мелкого раскулаченного торгаша, от которого к тому времени осталась только выцветающая фамилия-вывеска, намалеванная на стене дома, где до революции была лавка, а потом в мелко разгороженных комнатках пьянствовала, дралась и неразборчиво плодилась деревенская голытьба, мать, нашедшая себе идеологически верного мужа, знала цену маскировке.
Отец пошел в гору в предвоенные годы репрессий, последовательно занимая карьерные пустоты, образованные приведенными в исполнение расстрельными списками. Он никого не подсиживал, выдающимися способностями не отличался, просто был русским, партийным, из крестьян, умел исполнять и не дергаться.
Жили в особняке. После попадания германской бомбы рабочие наркомата перестелили полы, крышу и поделили бывшую обитель дореволюционного чайного магната на квартиры. Генералу, при обороне столицы не изменившему своему умению не дергаться, досталась жилплощадь с тремя спальнями, кухней и коморкой, где хранили лыжи и зимние пальто, а когда родился младший, в коморку заселили Дусю из деревни, помогать по хозяйству.
С фронта отец привез «вальтер». Тяжелый тряпичный сверток в ящике стола. Строго запретил прикасаться. Он не удержался, достал и мимо Дуси, которая купала младшего, юркнул во двор. А там мальчишки.
Никто не убился, но милиционер пистолет изъял. Отца вызывали. Последовала порка и повторяющийся вопрос: «Хочешь меня под статью подвести?!»
Мечтал стать капитаном дальнего плавания. Долгие морские походы, неизвестные порты, неназойливые женщины. Отец, коротающий послевоенную скуку на потешной должности в Генштабе, безмолвствовал, мать настояла на нормальной специальности. Выучился на инженера. Специализация – бетонные конструкции. Устроился в проектный институт. Оклад сто двадцать плюс премия. Отец взял участок для приусадебного хозяйства, принялись домик возводить, грядки обихаживать.
Когда генералу давали надел, государство щедростью не отличалось – нарезало своим заслуженным сынам бросовую землю по ноль, ноль, шесть гектара. Кооперативу, в который генерал вступил, выделили под участки болотце, упомянутое еще одним из второстепенных бородачей русской литературы как место, подходящее для стрельбы по вальдшнепам и прочей модной в тот славный век мелкой дичи. Генералу, разумеется, предлагали и раньше, сразу после победы, добротные ломти гектаров среди сосен и берез, неподалеку от неброских имений тогдашней высшей знати, но он, бесстрашный в бою и чрезвычайно, даже избыточно осторожный в делах повседневных, от тех золото-бриллиантовых по нынешним ценам соток отказывался, ссылаясь на нелюбовь ко всему мелкобуржуазному. Времена были такие, вроде дают – бери, а вроде возьмешь, посадят. Краешка повода достаточно, и вот уже катишь прямиком по рельсам в лесозаготовочные дали. Вот он и не брал. Так и говорил: «мелкобуржуазно». Смешное слово, а в те годы без тени улыбки произносили. Не поперхиваясь.
Дружок генерала, коллега армейский, кстати, взял, не струхнул и не побрезговал. И его, конечно, закрыли. Правда, не за участок с добротным усадебным срубом, а за бабу. Да и не за бабу даже, а за мужа ее. А дело было так: закрутил генеральский дружок с одной – театр, портвейн, туда-сюда, и бац – муж с работы возвращается. А тут шинель на вешалке, китель, медальками звякающий на гнутой спинке трофейного тонета, и благоверная в одной комбинашке, тоже к слову, германской, а хозяин шинели и кителя и вовсе без кальсон. Тут бы оскорбленному супругу учинить закономерную расправу, и он, возможно, учинил бы, только вышло иначе. Голый генерал схватил наградной и проделал в туловище обманутого конкурента столько отверстий, сколько зарядов в обойме. Восемь.
С того дня, как случилась эта трагическая и вместе с тем поучительная история, миновали десятилетия. Бескальсонный стрелок из лагеря так и не вернулся – горячий нрав не лучший путь к долголетию в местах лишения свободы. А жизнь текла безостановочно, оставляя в прошлом то, что еще минуту назад было настоящим.
Сын помогал отцу на даче. Тот торопился. Сказывалась закалка наступления на Берлин. Огород и стройка оживили старика. Снова все стало осязаемым, как на фронте: запах земли, железяки, ссадины, сортир – яма, умывальник – ведро. Возводили сами, работников нанимали при крайней необходимости. Построились первыми во всем кооперативе. Стены белые, ставни голубые. Любил генерал Германию, чего скрывать. Когда четыре года кого-то душишь, невольно зауважаешь.
Построили и сразу же начали ремонтировать. То доски пола рассохнутся, образовав щели в палец, то фанеру перегородок поведет, и обои пойдут лопающимися пузырями. Но главный сюрприз преподнес фундамент. Добротные, замешанные лопатой в старой ванне по проверенному рецепту, лично залитые и отформованные в опалубке, крепкие и ладные сваи, вкопанные на требуемую ГОСТом глубину и даже с запасом, выперло в первую же зиму. И так каждый год. Весной выдавленные из недр сваи торчали наперекосяк, точно зубы дефективного подростка, приподнимая то один угол дома, то другой. Играли домом и так и сяк, расшатывая и без того хлипкие стенки, заклинивая окна и двери.
Свою работу, замес и отливку молодой инженер-бетонщик сделал правильно. Он же не дока по фундаментам, его специальность – пропорции, армирование, прочность на сжатие и на изгиб. Делал, как учили, как для Дворца Советов, а то, что вчерашняя русская топь, а ныне мелиорированные и унавоженные шесть соток сваи не приняли, не его в том вина. На протяжении многих лет дачный сезон начинался с трудного открывания зажатой порогом и притолокой входной двери, проветривания сырого, пахнущего мышами, псевдогерманского помещения, выпивания чаю и многодневного обкапывания и выравнивания капризного бетона.