Как же её звали?.. (сборник)
Шрифт:
Так отпуска и пролетали.
Младший, напротив, не такой покладистый вырос. Школу бросил, на перекладных рванул на юг. Был грузчиком в Одесском порту, еще кем-то. Искали с милицией, мать чуть ума не лишилась. Женился на художнице с десятилетней дочкой. Свадьбу в какой-то лачуге справляли, в Лосинке. Отец с матерью не явились. Вскоре развелся и женился снова. Ко второй прилагался сын первоклассник. Родили своего.
Дачное болото под напором муравьиной усидчивости членов садоводческого товарищества приобрело сельскохозяйственный цветущий вид, ушло вглубь, проступая только черной водицей на дне придорожных канав. Дохлые кочерыжки привитых саженцев распустились в плодоносящие кроны, первые слои краски облупились и были замазаны вторыми, а у кого побогаче, то и третьими. Генерал коротал отставку рядом с женой, никак не решающейся целиком отдаться метастазам, которые уже несколько лет то распускались, то убирались восвояси, играя с ней, не оставляя в покое, щекоча ее неуклонно сереющее снаружи и буреющее изнутри тело, отчего вся она делалась серо-бурой. Сыновья проявляли себя по-разному: если младший, ссылаясь на семью, на недавно родившегося от очередной спутницы потомка, все больше отлынивал, то старший, бетонщик, демонстрировал добродетельную примерность, работал днем, а вечером, возвращаясь в квартиру, где по-прежнему проживал вместе с родителями, ухаживал за матерью. В летние периоды, если позволяло здоровье, мать вывозили за город, и там, в тени успевших разрастись яблонь, она лежала на железной кровати, прикрыв веки и вспоминая детство, рысака, идущего вровень с паровозом, и юность, когда студенткой педагогического техникума маршировала на демонстрациях, счастливо горланя: «Чемберлену ящик с крышкой! Апчхи!» Она вспоминала, как родила старшего. Как началось ночью, и муж повел ее в больницу через мост, но на мост не пустили, не пешеходный, не положено, и он сбил камнем замок с чужой лодки и, орудуя доской, стал грести, и на середине одной из рек региона, называемого ныне Северо-Западным, прямо в лодке она и произвела на свет. А младшего рожала уже в условиях столичной ведомственной больницы, под наблюдением уцелевших в классовых чистках, сбереженных от мобилизации, специалистов в белых халатах.
Она то капризничала, то клокотала бодростью, то причитала, то бегала по театрам-выставкам. Отец и сын, так и не приноровившись к ее затянувшейся агонии, горько улыбались, стараясь потакать любимой и единственной. Когда ее работающие на пределе жизненные поршни наконец сорвались, генерал плакал, а сын, сорокасемилетний неженатый совслуж, моргал сухими глазами. Младшего на похоронах не было, не смог срочно достать билет из Крыма.
Генерал дряхлел, из особняка переселили в квартиру в обыкновенном доме, передав гордость чайного магната черномазым послам. Младший в который раз женился на девахе без жилплощади, но и без сопляков, переехал с молодой к отцу и брату, зажили все вместе в новой трешке. Швы государства стали то там, то здесь потрескивать и скоро вовсе разошлись. Все так незыблемо было: партия, правительство, сметана в спецзаказах, и тут раз и нет ничего, ни партии, ни правительства, ни сметаны, только обманутые вкладчики с обезумевшими лицами по митингам бродят. Страна ржавым тарантасом неслась по ухабам новой эпохи, дребезжа всем своим несуразным телом, теряя детали, увеча пешеходов и пассажиров. Вклад, открытый еще матерью, куда старший исправно вносил с каждой зарплаты тридцать с лишним лет подряд, сгорел. Цепляющийся за остатки разума генерал радовался отстраиванию главного храма, разрушение которого горячо приветствовал юнцом. Не надо иметь высшего образования, чтобы подытожить – жизнь прошла.
Кое-кто из дачных соседей участочки свои вместе со строениями стали продавать. Новые хозяева сносили каркасные стенки и жгли рухлядь на пустырях, возводя жилища не то чтобы более красивые, но точно более комфортабельные. Бетонщик продолжал работать в существующем отчасти по инерции проектировочном институте.
Когда генерал скончался, обнаружилось, что ему полагается двухместный квадратик на кладбище для армейских чинов, то есть в отдалении от места упокоения супруги. Жена младшего настояла, чтобы хоронили, где предлагают, нельзя же упускать шанс застолбить место на престижном погосте, чванливым кавказцам можно половину втюхать, если средства понадобятся, или нуворишам каким-нибудь, а мертвецам, новопреставленному и матушке, уже все едино. Братья спорить не стали, и останки генерала были опущены в земляную ячейку рядом с остальными испустившими дух представителями комсостава, чьи холмики были отмечены у кого железной загогулиной с самолетиком на конце, у кого баклажаном субмарины, а у кого пограничным столбиком, совершенно идентичным натуральному. Предметы эти, весьма, надо заметить, языческие, наглядно информировали редкого забредшего сюда зеваку о роде войск, которым отдал лучшие годы тот или иной почивший.
Проводили тихо, брат на этот раз от явки не отлынивал, благо сезон стоял не купальный, но на похороны денег не дал, обещал потом, дочку в кружок танцев надо снарядить, а за вторую в детском саду еще взнос не внесен. Когда горка с венками осела, пенсионер уже не стал испрашивать у младшего финансовой помощи и установил на свои обычный могильный камень, который не был украшен ни пушечкой, ни снарядиком, ни даже гильзой от стомиллиметрового. Подобная гильза имелась дома. На ее круглом боку была гравировка с дарственными словами однополчан, а кромка обточена так, что образовывала силуэт орудий и здания с куполом, сбоку которого торчал флажок с серпом и молотом. Представители старшего поколения без труда узнавали в латунной панораме красноармейскую артиллерию и поверженный Рейхстаг, нынешняя же публика, избалованная заграничными турами без освободительной цели и представляющая подвиг народа весьма туманно, видела в этих закорюках с куполом торговый центр с ассортиментом мальчишеских пулялок. Данная тара, долгие годы служившая усопшему емкостью для карандашей и авторучек, и после его смерти использовалась старшим сыном-бетонщиком по тому же назначению. Спустя полтора года младший неожиданно нанес визит на могилу отца и остался недоволен эстетическим выбором брата: порода камня показалась ему заурядной, шрифт неуместным, а фотография папаши в фарфоровом овале старомодной.
Отпуска старший продолжал проводить на даче, вскапывал весной, полол летом, собирал осенью. Когда приезжал младший с оравой, дети сжирали с кустов малину и смородину, вытаптывали грядки, в домике пятерым было не разгуляться, да и в квартире тоже. Практичное время и теснота затронули в невестке деловитые, уже звучавшие при выборе кладбищенского места струны, и она нашла выход: ему, бетонщику, дача, им квартира. Справедливо. У него все равно никого.
Соседка по подъезду все волокла ему беляши, но это пустое. Одиночество не угнетало, чтение укорачивало дни, телевизор скрадывал вечера, сны не снились. Институт претерпел реорганизацию и сокращение, и трудовой стаж бетонщика навсегда прервался, не дотянув чуток до полувекового юбилея. На пенсию проводили без шума, крадучись. Все его друзья к тому моменту делились на три группы: в Израиле, в больничной палате, в могиле. А с редких молодых какой спрос – отхлебнули из пластика, пожелали чего-то современного и непонятного и разбежались.
Тем временем практичная невестка предложила следующее: они с мужем выплачивают ему за половину квартиры за вычетом их дачной доли. На вырученные деньги он перестраивает дачу, превращая ее в жилище, пригодное для комфортного круглогодичного проживания одинокого аскетичного пенсионера. Выплаты в количестве двадцати четырех распределяются на два года.
Имея склонность к одиночеству и желая сократить часы общения с родственниками, он согласился. Первая и вторая выплаты поступили в срок. Удалось утеплить стены и перестелить крышу. Следующий взнос подзадержался. График финансовых поступлений того времени легко подытожить – пятая, запоздавшая на полгода выплата стала последней. Невестка и с ней-то уже не соглашалась, хватит, мол, с него. Но муж настоял. Все бумаги на тот момент были подписаны, и бетонщику ничего не оставалось, как радоваться тому, что он не остался и вовсе ни с чем. Обустроив простенькую систему отопления, он целиком погрузился в загородный быт и жил бы себе тихонько доживал, если бы не обморок, случившийся с ним впервые с рождения и без всякой причины. Списав произошедшее на возраст, пенсионер и позабыл бы скоро про тот обморок, не потеряй он сознание снова, сильно ударившись на этот раз головой. Решил показаться доктору.
Головокружение? Стул? Аппетит? Ощупали прохладными пальцами, выписали направление на анализы. Спустя две недели, пошелестев бумажками, дипломированный выпускник Второго меда, мотающий молодость в государственной поликлинике и мечтающий о переходе в частную, сообщил пенсионеру о его последней неоперабельной стадии и предрек конец земного пути через два, максимум три месяца. Болей нет, такое редко, но встречается.
Вернувшись домой, пенсионер закрыл ставни, задернул занавески и несколько дней не выходил, думая, как все-таки прямолинейна смерть, никакого кокетства, сухие сроки. И предстояло бы ему тихо рассосаться в столь любимом им дачном перегное, если бы не одно обстоятельство, весть о котором проникла в его зашторенное, запертое, непроветренное жилище.
Внутри черепных сосудов региональных чиновников булькнуло – решили усовершенствовать движение автомобильных потоков, перенаправить, разгрузить и расширить, наплести сеть скоростных и четырехполосных. И наплели бы так, что наш пенсионер-пешеход и не заметил, если бы одна из ветвей будущего хайвея, оборудованного велодорожками и туннелями для миграций зверья, бойкими цветными линиями чертежа не прошла прямиком по его ноль, ноль шесть гектара и утепленному щитовому строению. Его дом пришелся аккурат на разделительную будущей автострады. Не ему одному, разумеется, стало светить изъятие с компенсацией, половину поселка забытых вельмож и их потомков предполагалось соскрести с карты вместе со старыми халупами и новыми коттеджами.
Народ зашебуршился. До раннего восхода майских ночей не замолкали преимущественно женские негодующие визги в стенах домика правления товарищества, которые предыдущие почти сорок лет ничем громче скандалов с подворовывающей выпивохой-бухгалтершей не оглашались. В семьях с молодежью стали шуметь в блогах, создавать группы обманутых и обездоленных, поднимать сопротивленческую бучу. По участкам задвигались активисты, местные пенсионерки и разновозрастные неуравновешенные мужского пола. Они распространяли самодельные листовки, подолгу разъясняли права и свободы, а если отперший калитку садовод развешивал уши, активисты быстро сползали со скользких берегов предметной критики строительства дороги в бескрайние топи хаотичной, нутряной ненависти к власти. Здесь и там поселок оглашался криками: «Когда же они все передохнут, упыри!» Находилось и множество тех, кто сетовал на обреченность споров с государством: упрешься, так и дом подожгут, а отдашь все покладисто, авось компенсируют. А суд на стороне сильного. Пораженческие настроения прокрадывались в умы очень и очень многих. Даже самые безрассудные борцы нет-нет да и задумывались о тщете собственной непримиримости и то и дело рассматривали вариант сепаратной сдачи на милость строительного гиганта.
Пенсионер наш собрания поначалу посещал, но ни к одной из партий не примыкал, никакого определенного мнения не высказывал, был ведомым и податливым, как князь Багратион в день Шенграбенского сражения, каким его описал Лев Толстой. Если бы были среди дачников знатоки Толстого, то они бы непременно отметили, что однажды багратионовская податливость пенсионера-бетонщика сменилась багратионовской же выверенностью действий и бесстрашием. Но Толстого читали мало, прямо скажем, совсем не читали, хоть отдельные тома его и полные собрания на многих дачках валялись среди ненужного барахла и продуктов мышиной жизнедеятельности. Да и никто за пенсионером не наблюдал, кроме одинокой пожиловатой внучки третьего зама председателя забытого минтяжгормашпрома, толстухи с волосатыми ножищами. Но и эта Толстого не читала, а читала газету «Тайная власть» и временами «Анжелику» по не помня какому разу. Будь она посообразительнее, не толстоведка даже, то бы заметила, что туманность и неактивность приглянувшегося ей пенсионера на общих собраниях говорит лишь об одном – в человеке зреет нечто, возможно, пустячное, а возможно, что и такое, что все вверх тормашками перекувырнет.