Как живые: Двуногие змеи, акулы-зомби и другие исчезнувшие животные
Шрифт:
У многих бесчелюстных парные плавники уже появились, причем прежде боковых шипов или жаберных перегородок с лучами, а складки, которые могли бы распасться на отдельные плавники, окаймляли туловище у единичных видов. Зато на примере ископаемых мы видим, что парные конечности могли возникнуть почти в любом месте – в грудном отделе (остеостраки, телодонты и рыбы), в брюшном (челюстноротые), и даже анальные плавники могли удваиваться (некоторые анаспиды и рыбы). И скорее такие парные плавники срастались в протяженные продольные складки, а не наоборот.
Все зависит от работы определенных генов и целых регуляторных участков генома, которые способны переключаться на другие части тела или удваиваться, вызывая развитие парных конечностей там, где их раньше не было. В наиболее далеко зашедших случаях получаются плавниковые складки или, скажем, раздвоенный хвостовой
Тот же генный комплекс в какой-то степени влияет на формирование жаберных дуг, но не челюстей и не гиоидной дуги, тесно связанных с нервным гребнем. У эволюции очень бережное отношение ко всем прежним наработкам. Все можно пустить в дело, и еще не раз, на совершенно ином уровне и в новых группах организмов, создавая то парные плавники с лучами, то лапы с пальцами. Это отнюдь не означает, что при переходе от бесчелюстных к челюстноротым сработал именно этот генный механизм, и всего единожды: просто фундаментальные, как нам кажется, вопросы в эволюции могут решаться довольно просто…
В спокойных околорифовых водах над белыми известковыми илами, населенными одиночными роговидными кораллами, двустворчатыми брахиоподами и морскими лилиями, прицепившимися к раковинам длинными членистыми стебельками, медленно маневрировала стайка рыбообразных существ. Даже удивительно, как эти животные, облаченные в конический панцирь, заканчивающийся огромным спинным шипом, передвигались, поводя лишь хвостовым плавником. Их глаза в поисках свободных от раковин проплешин, где могли затаиться беззащитные черви, смотрели вниз и не заметили, как из рифовой ниши выскочила рыбка, раза в два уступавшая им размером. Рыбка, тоже в панцире, но облегченной конструкции, проворно помогая себе грудными плавничками, вдруг оказалась под брюхом у одного из, казалось бы, лишенных слабых мест панцирников. Она решительно вцепилась в него мелкими, но острыми зубными пластинками, высмотрев едва заметную брешь между щитками. Зеленовато-голубая вода побурела, и вдруг на запах крови из фиолетовой бездны, куда круто обрывалась рифовая отмель, всплыла колючая рыбина с пастью, полной пилообразных зубов. В этой пасти мгновенно оказались и маленький хищник, и его жертва, усеяв дно кусками панциря.
Так могло случиться примерно 415 млн лет назад. Пластинокожие рыбы, даже такие небольшие, как ромундина, действительно охотились на бесчелюстных гетеростраков, подобных описанному здесь митраспису (Mitraspis), около 30 см длиной. А вершину пищевой пирамиды в раннедевонских морях, в том числе и Лавруссии, где находился ныне заполярный остров Принца Уэльского, занимали акантоды (Acanthodii, от греч. ?????? – «колючка»), родственные акулам и похожие на них мощными плавниками и зубными рядами, выгнутыми как подкова. На обломках панцирей бесчелюстных следы укусов не редкость. Их число резко возросло в девонском периоде с появлением рыб, оснащенных челюстями. Получается, что челюстноротые если и не съели всех панцирных бесчелюстных, то очень многих понадкусывали.
Глава 6
Пронзающий птеродактилей. Аспидоринх
После всевозможных палеозойских панцирников лучеперые костистые рыбы могут показаться кому-то заурядными. Их мы видим везде: в морях, реках, небольших прудиках и ручьях, фонтанах и аквариумах, не говоря уж о прилавках рынков, магазинов и меню ресторанов, даже если это не «фиш-энд-чипс». Но и эти рыбы пережили несколько важных этапов эволюции: палеозойские были мало похожи на мезозойских, а окружающие нас кайнозойские и вовсе в большинстве другие. Расцвет последних совпал с эоценовой – миоценовой эпохами и бурным развитием коралловых рифов, приютивших почти половину их разнообразия и многоцветия: от рыб-клоунов, ласточек, хирургов и попугаев до скорпен, мурен и груперов.
От былого палеозойско-мезозойского великолепия почти ничего не осталось: хрящевых и костных ганоидов, вместе взятых, и полусотня видов с трудом наберется. Почти все они населяют пресные водоемы Северного полушария или нерестятся там. Многоперы уцелели на севере Африки, ильная и каймановые рыбы – только в Северной Америке, и лишь осетровые обитают по всей Северной Америке и Евразии. И те на глазах исчезают, как недавно признанный окончательно вымершим псефур из реки Янцзы. А ведь рыба была немаленькая – до 7 м длиной, с учетом огромного мечевидного рыла. Осетровым вообще не повезло: единственными достоверными жертвами чиксулубского метеоритного взрыва, завершившего мезозойскую эру, оказались именно они, попав под сокрушительный удар сейши (мощной стоячей волны). А дождь из капель каменного расплава обернулся в воде твердыми сферулами – тектитами, и они забили рыбам жабры. Не спасло даже то, что стая обитала в устье реки Танис, впадавшей в Западное внутреннее море на территории современного штата Северная Дакота, – очень далеко от места «жесткой посадки» небесного тела (полуостров Юкатан). Случилось это на исходе северной весны. Что вовсе не красивая фраза, а факт, установленный по сезонным изменениям в соотношении стабильных изотопов кислорода и углерода, плотности остеоцитов и ширины линий нарастания в зубной кости и грудном плавнике погибших осетров и веслоносов.
В последние три века осетровых жадно поедают люди. Если почувствовать себя стариком из новеллы Эрнеста Хемингуэя и сразиться где-нибудь на карибских волнах с марлином при желании еще можно, то Игнатьичем из рассказа Виктора Астафьева – уже вряд ли. Перевелись в Енисее и других российских реках «царь-рыбы», способные утащить бывалого рыбака вместе с лодкой и варварским самоловом в холодную яму…
Осетровый промысел зачинался на Волге и стал стремительно развиваться в XVII в., в основном на монастырских угодьях. Все речные рукава и протоки были перегорожены учугами. Учугом называли свайный деревянный частокол со страшными острыми крючьями, свисавшими на цепях в узких проходах с ловушками, куда устремлялись спешившие отнереститься осетры и белуги. Там их забивали железными прутами. Занимались этим непростым и кровавым делом по большей части колодники: им-то платить не требовалось, – святые старцы копеечку берегли (а людишки волей Божьей еще наплодятся). Расплачивались – в основном «зеленым вином» (т. е. водкой) – лишь с вольнонаемными водолазами, которые даже в стужу должны были лезть в реку, чтобы глубоко под водой вбить сваи. Дышали через камышовые трубки…
Немецкий ученый и российский академик Петр Симон Паллас отмечал, что в последние два десятилетия XVIII в. на тонях владельцев крупнейших астраханских учугов вылавливали без малого 1,5 млн голов осетровых рыб в год. Ценную рыбу тогда почти не ели, а «черное золото» (и то была не нефть) не вывозили, пока не изобрели паюсную икру. Вырабатывали рыбий клей. Он был важной частью российского экспорта (до 110 т в год): в Европе без него не мыслили пивоварение, изготовление хорошего портера и осветление вин. Только в 1863-м царь повелел учуги запретить.
Старинные особняки с витыми чугунными балконами, кирпичные здания банков, пакгаузов и рыбной биржи в Астрахани, да и в других городах Нижней и Средней Волги – это памятник той эпохи, когда на рыбных промыслах сказочно богатели. Еще в начале XX в. свыше половины российской и 11 % (!) мировой добычи рыбы обеспечивал волжский край. Одно из ярчайших свидетельств тому – жемчужина коллекции Эрмитажа «Мадонна Бенуа», созданная при участии самого Леонардо да Винчи. На самом деле картину приобрел не архитектор Леонтий Бенуа, а астраханские купцы – отец и сыновья Сапожниковы, создавшие знатную галерею в родном городе. В Санкт-Петербург «Мадонна» попала вместе с приданым купеческой дочери Марии Сапожниковой, вышедшей за Бенуа замуж. Этим же купцам выпала честь принимать императора Александра II, пожелавшего лично ознакомиться с промыслами. В его присутствии 38 калмыков-неводчиков закинули с плотов трехсотсаженную снасть (примерно 600 м), куда, конечно, заранее поместили всякую волжскую рыбу. Разве что древнегреческих амфор в неводе не оказалось…