Как
Шрифт:
Пощупай сзади, возле хвоста, там должен быть выступ, говорит Эми, и ее голос из-под анорака Кейт звучит приглушенно.
Кейт нащупывает что-то острое под краем, осторожно выталкивает и поднимает, крепко сжав в кулаке, а потом, держась за стену, опускается. Снова оказавшись на земле, она разжимает пальцы и отдает Эми ключ.
Эми приходится долго возиться с ключом, прежде чем замок поддается. Вдвоем с Кейт они с силой налегают на дверь. Такое ощущение, что за дверью разрослись целые буйные заросли, но, когда они наконец протискиваются и заталкивают дверь обратно, никаких зарослей там не обнаруживается. Они взбираются на травяную насыпь и пересекают нечто похожее на лужайку, а потом выходят на посыпанную гравием дорожку. Гравий хрустит у них под ногами, как слишком толстый ковер, по которому трудно ходить. Кейт держит при себе все вопросы, возникающие у нее в голове, чтобы ненароком не рассердить Эми. Рука у нее сохраняет запах и вкус металла; она трет пальцами о ладонь.
Ну вот, говорит Эми.
Они прохрустели по камням к краю другой гладкой и черной лужайки. Перед ними
Возле входной двери Эми стоит позади Кейт. Дотянешься до звонка? — спрашивает она.
Кейт дотягивается и жмет на кнопку, но не слышит звона.
Кажется, он не зазвонил, говорит она.
Зазвонил, уверяет Эми.
Внутри — где-то далеко — открывается дверь. Включается наружный свет — неожиданно, слишком ярко. Кейт смотрит на свою ладонь: ключ, лежавший под мокрым камнем, перепачкал ее руку рыжими зернами ржавчины; она быстро вытирает руку о ногу. Кто-то отодвигает засов на большой двери. Когда дверь открывается, они видят на пороге ту женщину, за которой наблюдали через окно. Она оглядывает их сверху донизу. Вид у нее рассерженный, кажется, она набирает побольше воздуху в грудь, чтобы сдунуть их прочь отсюда. Потом она закрывает глаза и снова открывает их. У нее отвисает челюсть, словно ей явилось привидение.
Эми кладет руки на плечи Кейт. Кейт, говорит она. Эта дама — моя мама. Поздоровайся.
Заходи, говорит мать Эми, распахивая дверь настежь. Как ты меня напугала! Я вначале подумала, что это… Ну, тут всякие протестанты протестуют — конечно, что же им еще делать, раз они протестанты? — из-за того, что «Бритиш-рейл», или как их там, вырубают все деревья и кусты у моста, вот я и подумала, что это они сюда явились, тут ведь, как похолодало, некоторые из них и правда, хочешь верь, хочешь нет, разбивали палатки прямо в чужих садах, и я уже собиралась прочесть лекцию о частной собственности. Они ведь с детьми приходят, чтобы жалость у людей вызвать. Я подумала, ты как-то пробралась в сад и явилась к моей двери, чтобы деньги клянчить.
Все это мать Эми, Патриша Шоун, выпаливает длинными кусками вперемешку со смехом, распахивая дверь шире. Заходите скорее, там же страшный холод, говорит она, хотя они уже зашли, уже прошли половину коридора.
(Когда Патриша Шоун была десятилетней девочкой, когда она была еще Патришей Уильяме и отдыхала с мамой и папой в домике на дедушкиной ферме, то как-то осенью паренек, который выполнял всякую работу по хозяйству, водил трактор и кормил свиней, заперся в одном из амбаров, приставил к подбородку холодное металлическое дуло двустволки и застрелился. Говорили, будто он все лицо себе отстрелил. Говорили, будто (она подслушивала, притаившись за кухонной дверью, когда отец разговаривал с дедом), будто того паренька застукали за чем-то ужасным, о чем нельзя и помыслить, с другим мужчиной, постарше, каким-то офицером из казарм. Он воспользовался суковатой тростью, чтобы дотянуться до спускового крючка; ему было семнадцать лет, этому довольно щуплому пареньку. Выстрел сотряс всю ферму — испуганные кони заржали, вороны мгновенно взлетели с веток, начали с недовольным карканьем описывать круги в воздухе, а потом снова опустились на деревья. Дед и отец, переговаривавшиеся приглушенными, всеведущими голосами, похоже, соглашались на том, что тот парень, Том, поступил правильно; тот самый Том, который со смехом поднимал в воздух Патришу Уильяме, кружил ее и сажал на широкое гладкое сиденье трактора, давал подержаться за руль, потом приподнимал ее и сажал к себе на колени, придерживая одной рукой, давал ей взяться за руль трактора и даже катал вокруг двора.
Почему она думает об этом сейчас, стоя в дверях, почему это давнее воспоминание вдруг вспышкой пронеслось у нее в голове, спустя столько лет, она сама не знает. Ворон садится обратно на дерево, клюет старую, сухую ветку, и та отваливается, падает, сухо стукается о другие ветки и наконец падает на землю, на траву рядом с большими старыми, узловатыми корнями; Эми, эта незнакомка, ее дочь, снова появилась из того ниоткуда, где она была все это время, легко скользнула мимо и принесла с собой в дом запах листьев и сырости.
В памяти вдруг отчетливо возникает Эми-ребенок, вот она приехала на лето домой и стоит на лужайке, тихонько перечисляя для всех на свете, будто на экзамене, латинские названия всех видов цветов, какие видит вокруг. Она стоит возле стены в огороженном саду и — уже тогда — смотрит куда-то мимо фотоаппарата, словно за ним никого и нет.
Как поживаешь, Эми? Может, спросить ее, как поживаешь? — будто твоя дочь — какая-то случайная знакомая, которую ты встретила на улице или за аперитивом у кого-нибудь в гостях. Как поживаешь, как ты поживала все это время? До чего же это похоже на нее — замкнутый, равнодушный ребенок! — явиться вот так, спустя восемь лет молчания. До чего же это похоже на нее — сначала так коварно исчезнуть, и до чего же похоже на нее — явиться теперь с таким видом, словно ничего и не произошло, и превратиться из стопки фотографий, из закрытой книги на прикроватном столике, из вопроса, который ты в конце концов прекратила себе задавать, вот в эту женщину — вполне осязаемую, чтобы оставить за собой на полу отпечатки садовой грязи. Патриша Шоун пытается отвести взгляд, но когда глядит снова, то Эми по-прежнему здесь, да к тому же с ней эта девочка, смотрит широко раскрытыми глазами. Неряхи, обе неряхи; одежда у них неопрятная, волосы и кожа неухоженные. На девочке одежда, из которой она уже выросла, руки слишком заметно торчат из слишком коротких рукавов. Ничего этого нельзя было ожидать от Эми. И все-таки — как это похоже на нее: бросить тебе вызов, оказаться такой непохожей на себя саму.
Патриша Шоун ходила на курсы, где молодая женщина по имени Мишель, чудовищно худая, с чудовищными угрями, учила ее и еще двадцать слушательниц всяким вещам. «Три "Р" Эмоционального Благополучия», говорилось в брошюре. Раздражение Раскрепощение Разрешение = Благополучие. Ниже, в скобках, (Значительный Сценарий — Представь Заново). Представьте себе что-то такое сжатое в комок, сказала она, потом представьте себе, как вы это разжимаете, представьте, как оно высвобождается. Выберите какой-нибудь Значительный Сценарий из вашей жизни и Представьте его Заново, но так, чтобы все выходило по-вашему, когда вы рассержены больше всего. Лично я, сказала Мишель, всегда представляю себе, как теряю голову и ору во всю глотку на кучку женщин, сидящих на пластиковых стульях. Шутка, конечно! — добавила она, и все нервно рассмеялись.
Патриша Шоун ходила на курсы только первую неделю, но тот прием оказался ей полезен, она усвоила его навсегда. Она представляет себе, как операторы у нее на кухне старательно снимают ее руки (некоторые телеповара пользуются руками дублеров, но она — никогда, ведь ее руки — это главный ингредиент, без которого рецепт блюда будет неполным), она режет продукты со своей фирменной точностью, очень острым ножом, а потом кладет все нарезанное в блендер. Она разрезает на четвертинки свеклу и ошпаривает кипятком помидоры в миске. Всегда снимайте с них кожу, говорит она в камеру, потом повторяет, всегда снимайте с них кожу, а они снимают ее руки, льющие в миску кипяток, от которого поднимается пар. Она ждет, когда помидоры размягчатся, говоря в объектив, всегда выдерживайте время, не спешите и не передерживайте — таково единственное правило на свете, которое позволит вам улучшить вкус. Она надрезает и очищает помидоры, режет их на крупные кубики, кладет в блендер. Она снимает крышку с тюбика и выливает его содержимое, выдавливая неприличных красных червяков; потом то же самое делает с другим тюбиком, а операторы продолжают снимать ее сзади. Вот режется на кубики и приправляется большой кусок мяса для тушения. Вот она рубит красный перец, сбрасывает его в кастрюлю и добавляет туда же полчашки шерри, заодно и себе наливает в рюмку, конечно, как аперитив, поясняет она лучезарно, поднимает рюмку и пробует, делая в кружащую камеру гримасу «ммм, как вкусно». Открывает банку с зернистой горчицей, подносит к носу, чтобы понюхать, щедро добавляет ее в готовящееся блюдо. Тонко нарезанный острый красный перец. Чайную ложечку кайенского перца. Десертную ложку сахара. Непросеянной муки, говорит она, две столовых ложки, для густоты. А теперь — секретный ингредиент, и она сдергивает салфетку с блюда с клубникой. Потом говорит те же слова уже под другим углом к камере: А теперь — секретный ингредиент. Они и так выглядят бесподобно, продолжает она, высыпая все ягоды в блендер. Соль и перец по вкусу, капельку соуса «табаско». Она представляет себе со скоростью быстрой перемотки, как закрывает блендер крышкой и нажимает на пусковую кнопку, все внутри начинает крутиться, а потом, в разгаре кручения, она сдергивает крышку, и из блендера во все стороны спирально извергается красная жижа, забрызгивая все блестящие поверхности, все стены и дверцы посудных шкафов, все висящие на крючках сковороды и кружки, все оборудование, все лампы, одежду и волосы телевизионщиков, ее саму — лицо, одежду и волосы. Машина останавливается. Время останавливается. Девушка-звукорежиссер медленным движением, словно не веря, что все это происходит наяву, снимает красные мокрые волоконца с микрофона. Оператор, вытаращив глаза, беззвучно шевелит губами. Светловолосая девушка-продюсер в кои-то веки не находит, что сказать, на ее пюпитре ничего уже нельзя прочитать, а ее элегантный французский костюм загублен, она стоит, вытянув руки в сторону, подальше от себя. Камера, по которой стекают красные струи, продолжает работать. Она глядит в объектив, облизывается. Превосходно, говорит она, и улыбается своей особой, для камеры, улыбкой, задерживает ее на лице ровно столько, сколько нужно. Потом перестает улыбаться, поворачивается и обращается к девушке-продюсеру: Салли, хочешь, снимем это еще разок?
Сладко, остро и отвратительно, а люди по всей стране смотрят это, переписывая или снимая на видео, чтобы потом воспроизвести у себя на кухне. Во всех кухнях всех английских пригородов потечет эта красная кровь, пачкая бордюры от Лоры Эшли [8] , пачкая матово-лимонные стены. Иногда ей кажется, что лучше всего было бы так сделать в одиночестве, сохранить это в тайне от других, все приготовить, смешать, а потом заляпать этим и кухню, и саму себя, и сесть потом, никто даже не догадается, и поднять руки ко рту, чтобы попробовать, и слизать с рукава, обсосать с воротника, а затем встать, пройтись по полу, оставляя следы в слипшейся массе, подойти к телефону и позвонить Уэнди, чтобы та пришла и все убрала, алло, Уэнди, у меня тут ответственное задание для тебя на этой неделе, а потом пойти наверх и встать под душ, смотреть, как красные струи стекают с волос по коже и уносятся вместе с водой в дырку ванной, пока наконец вода снова не делается чистой.
8
Лора Эшли (1925–1985) — основательница модного дома, производящего одежду и текстильные товары для дома.