Каким быть человеку?
Шрифт:
Пока мы шли, я рассказала Мише о своих страхах. Он какое-то время слушал меня, а потом сказал: «Единственное, что я понял за свою жизнь, – это что всем надо совершать большие ошибки».
Я искренне прислушалась к его совету и вышла замуж. Через три года я развелась.
Глава вторая
Там, где убеждения сталкиваются с грубой правдой жизни
В годы, предшествовавшие свадьбе, первое, что я чувствовала по утрам, – это желание выйти замуж.
Однажды вечером я оказалась в баре на лодке, пришвартованной в бухте. Рядом со мной сидел пожилой моряк. Он неотрывно наблюдал за мной, пока я выпивала. Мы заговорили
Меня это тогда так тронуло – я содрогалась от мысли о высшей любви, которая принимает целиком и полностью. Вокруг нас бар наполнился цветом, шумом, плотностью, как будто молекулы воздуха лопались по швам и каждая настаивала на своем совершенстве.
Затем момент прошел. Я вдруг поняла, что этот моряк – просто старик, который уставился на молодую девушку. Он смотрел на нее, но не видел. Он не знал, какая я, что внутри меня. А внутри было что-то неправильное, что-то уродливое, что-то, что мне не хотелось показывать, чему, однако, было вечно суждено отравлять всё, чем я занималась. Мне казалось, что единственный способ исправить этот изъян – полностью отдаться любви и быть ей преданной, обещать всю свою любовь мужчине. Преданность казалась мне прекрасной, как и всё, к чему я стремилась: быть последовательной, мудрой, любящей и настоящей. Я хотела стать идеальной и искренне верила, что свадьба превратит меня в правильного добропорядочного до мозга костей человека, которым я надеялась предстать миру. Возможно, это бы исправило мою ветреность, мою запутанность и мой эгоизм – качества, которые я презирала и которые вечно выдавали недостаток моей внутренней целостности.
Я думала о свадьбе днями напролет. И позже я ухватилась за нее, как калека хватается за трость.
Однажды, за несколько месяцев до нашей свадьбы, мы с моим будущим супругом прогуливались по ухоженному парку и вдруг увидели в отдалении жениха и невесту, вытянутых по струнке перед группой людей. Они держались прямо, как две фигурки на праздничном торте. Гости сидели на раскладных стульях в лучах послеполуденного солнца, и мы подкрались подслушать, прячась за нагромождением камней, стараясь сохранять серьезность, но всё время срываясь на хохот. Я не видела лица жениха, он отвернулся, но невеста стояла лицом ко мне. Они обменивались клятвами, а священник вторил им вкрадчивым голосом. Когда он произнес слова в богатстве и в бедности, прекрасная невеста так расчувствовалась, что по ее щеке побежала слезинка. Ей пришлось остановиться и собраться с духом, чтобы закончить свою клятву.
Когда мы отошли, я сказала, что слова клятвы слишком поверхностные, глупые и материалистичные, чтобы из-за них плакать. С другой стороны, мы ничего не знали про финансовую сторону этой истории.
В день нашей свадьбы мы с женихом стояли в нише эркерного окна перед дюжиной гостей – нашими семьями и близкими друзьями, – повторяя брачные клятвы за регистрирующим.
Потом что-то произошло. Когда я произнесла слова в богатстве и в бедности, во мне проснулась та самая невеста. На глаза навернулись слезы так же, как у нее. В моем голосе проступили те же эмоции, что и в ее голосе прежде, только я ничего на самом деле не почувствовала. Это была копия, заранее записанная на пленку, оказавшаяся в моем владении. Та невеста вселилась в меня ровно в ту секунду, когда
Когда я вспоминала этот момент в последующие месяцы и даже годы, я испытывала отвращение. Ведь этот момент должен был стать одним из самых красивых в моей жизни. Некоторым людям день их свадьбы напоминает о любви, но, учитывая мои воспоминания, я не уверена, что замужество вообще можно назвать моим.
До своего мужа я жила только с одним мужчиной, моим бойфрендом из старшей школы. Он был первым, которого я по-настоящему любила. Мы думали, что будем вместе вечно и что если даже расстанемся, то в конце концов всё равно вернемся друг к другу.
Перед тем как съехаться, мы жили в крохотных раздельных комнатках в одном коридоре на втором этаже захудалого общежития. Он сидел за своим столом и писал пьесы, а я сидела за своим и тоже писала пьесы. Однажды вечером, околачиваясь возле моей двери, он подслушал мой разговор с подругой. Я рассказывала, как запала на одного фотографа в Нью-Йорке, и признавалась, что мне бы хотелось встречаться с ним. Фотограф предложил мне пожить с ним в роли его девушки и по совместительству ассистентки. Прежде чем уехать из родного дома в Торонто, он сделал несколько моих фотографий, очень удачных, и я до сих пор иногда думала о нем.
Моего парня это очень ранило; он почувствовал себя преданным и начал ревновать. Той же ночью, пока я спала, он стащил мой ноутбук и до утра печатал на нем, успев вернуть его на стол до моего пробуждения.
Утром я обнаружила на экране подробный синопсис пьесы о моей будущей жизни, о каждом ее десятилетии. Машинально просматривая этот текст, пока в окне за спиной вставало солнце, я чувствовала нарастающее чувство страха. По моим щекам потекли слезы, а я всё продолжала поглощать картину жизни, которую он набросал ночью: красочную, едкую и наполненную всеми жуткими событиями, которые, как он думал умом и сердцем, были бы для меня самыми обидными.
В этой истории желание встречаться с фотографом из Нью-Йорка привело меня на шаткую дорожку, где мне было суждено слоняться от одного бессмысленного проекта к другому с осадком вечной неудовлетворенности, всё дальше и дальше отдаляясь от добра, соблазняя мужчин и бросая их. В это время автор пьесы обрастал славой, влиянием и любящей семьей, а я стремительно приближалась к увяданию, к отвратительному, извращенному концу, а мои вечные поиски не увенчались ничем, кроме одиночества и зияющего отсутствия любви. Финальная сцена изображала меня стоящей на коленях возле какой-то мусорки – потасканная беззубая шлюха, с воняющей, как скисшее молоко, пиздой, – я из последних сил делаю минет нацику, выжимая из этого мира последнюю крохотную каплю любви. Я спрашиваю нациста, ощущая угасание последней искры надежды в сердце: «Ты меня любишь?» – на что он отвечает: «Конечно, крошка», а затем поворачивается, одним движением руки грубо пихает мое лицо в свою волосатую задницу и срет. Занавес.
Я очень старалась забыть об этой пьесе, но никак не могла. Чем больше я изгоняла ее из памяти, тем сильнее она отпечатывалась у меня в душе. Она поселилась во мне, как зерно, которое уже словно проросло корнями в мою жизнь. Убедительность каждой строчки пьесы преследовала меня; я была уверена, что автор видит меня насквозь, ведь это был первый мужчина, который полюбил меня. Я твердо решила действовать так, чтобы начисто стереть развитие пьесы из головы, чтобы закопать подальше от сердца то разлагающее зерно, которое он во мне обнаружил – или посадил сам.