Какими вы не будете

Хемингуэй Эрнест Миллер

– Вот еще выдумали.

– Воображают, что, увидев одного американца в форме, все поверят, что недолго ждать и остальных.

– А как они узнают, что это американская форма?

– Вы скажете.

– А? Понимаю. Я дам вам капрала в провожатые, и вы с ним пройдете по линии.

– Словно какой-нибудь пустобрех-министр, - сказал Ник.

– А вы были бы гораздо элегантней в штатском. Только в штатском выглядишь по-настоящему элегантным.

– В котелке, - сказал Ник.

– Или в мягкой шляпе.

– Собственно, полагалось бы набить карманы сигаретами, открытками и всякой чепухой, - сказал Ник.
– А сумку шоколадом. И раздавать все это с шуточками и дружеским похлопыванием по спине. Ни сигарет, ни открыток, ни шоколада не оказалось. Но меня все-таки послали проследовать

по линии.

– Ну конечно, стоит вам показаться, и это сразу воодушевит войска.

– Не надо, - сказал Ник.
– И без того тошно. В принципе я бы охотно прихватил для вас бутылочку бренди.

– В принципе, - сказал Пара и в первый раз улыбнулся, показывая пожелтевшие зубы.
– Какое прекрасное выражение. Хотите граппа?

– Нет, спасибо, - сказал Ник.

– Оно совсем без эфира.

– Этот вкус у меня до сих пор во рту, - вспомнил Ник внезапно с полной ясностью.

– Знаете, я и не подозревал, что вы пьяны, пока вы не начали болтать в грузовике на обратном пути.

– Я накачивался перед каждой атакой, - сказал Ник.

– А я вот не могу, - сказал Пара.
– Я пробовал в первом деле, в самом первом деле, но меня от этого вывернуло, а потом зверски пить хотелось.

– Ну, значит, вам не надо.

– Вы же гораздо храбрее меня во время атаки.

– Нет, - сказал Ник.
– Я себя знаю и предпочитаю накачиваться. Я этого ни капли не стыжусь.

– Я никогда не видел вас пьяным.

– Не видели?
– сказал Ник.
– Никогда? А в ту ночь, когда мы ехали из Местре в Портогранде, и я улегся спать, и укрылся велосипедом вместо одеяла, и все старался натянуть его до самого подбородка?

– Так это же не на позиции.

– Не будем говорить о том, какой я, - сказал Ник.
– По этому вопросу я знаю слишком много и не хочу больше об этом думать.

– Вы пока побудьте здесь, - сказал Паравичини.
– Можете прилечь, если вздумается. Эта нора прекрасно выдержала обстрел. А выходить еще слишком жарко.

– Да, торопиться некуда.

– Ну, а как вы на самом-то деле?

– Превосходно. Я в полном порядке.

– Да нет, я спрашиваю, на самом деле?

– В полном порядке. Не могу спать в темноте. Вот и все, что осталось.

– Я говорил, что нужна трепанация. Я не врач, но я знаю.

– Ну, а они решили - пусть лучше рассосется. А что? Вам кажется, что я не в своем уме?

– Почему. Вид у вас превосходный.

– Нет хуже, когда тебя признали полоумным, - сказал Ник.
– Никто тебе больше не доверяет.

– Вы бы вздремнули, Николо, - сказал Паравичини.
– Это вам, конечно, не тот батальонный блиндаж, к какому мы привыкли, но мы ждем, что нас отсюда скоро перебросят. Вам не следует выходить в такую жару, - это просто глупо. Ложитесь вот сюда на койку.

– Пожалуй, прилягу, - сказал Ник.

Ник лег на койку. Он был очень огорчен тем, что ему плохо, и еще больше тем, что это так ясно капитану Паравичини. Блиндаж был меньше того, где его взвод 1899 года рождения, только что прибывший на фронт, запсиховал во время артиллерийской подготовки, и Пара приказал ему выводить их наверх по двое, чтобы показать, что ничего с ними не случится, и сам он туго подтянул губы подбородным ремнем, чтобы не дрожали. Зная, что не удержаться, если бы атака не удалась. Зная, что все это просто чертова каша. Если он не перестанет нюнить, расквасьте ему нос, чтобы его малость встряхнуло. Я бы пристрелил одного для примера, но теперь поздно. Их еще пуще развезет. Расквасьте ему нос. Да, перенесено на пять двадцать. В нашем распоряжении только четыре минуты. Расквасьте нос и тому сопляку и вытолкайте его коленкой под задницу. Как вы думаете, поднимутся они? Если нет, пристрелите двоих-троих и постарайтесь так или иначе выкурить их отсюда. Держитесь сзади, сержант. Совершенно бесполезно шагать впереди, когда никто за тобой не идет. Волоките их отсюда за шиворот, когда пойдете сами. Что за чертова каша. Так. Ну, ладно. Потом, поглядев на часы, спокойным тоном, этим веским, спокойным тоном: "Савойя". Пошел не накачавшись, не успел глотнуть, а потом где было ее искать, когда завалило, завалился весь угол, тут оно и началось; и он пошел, не глотнув, туда, вверх по склону, единственный раз, когда шел не накачавшись.

А когда вернулись обратно, оказалось, что головной госпиталь горит и кое-кого из раненых через четыре дня отправили в тыл, а некоторых так и не отправили, и мы снова ходили в атаку и возвращались обратно и отступали, - неизменно отступали. И, как ни странно, там была Габи Делис, вся в перьях, ты называл меня своею год назад, та-ра-ра-ра, ты говорил, меня обнять всегда ты рад, та-ра-ра-ра, и в перышках, да и без них, Габи всегда прекрасна; а меня зовут Гарри Пильцер, мы с вами, бывало, вылезали из такси на крутом подъеме на холм; и каждую ночь снился этот холм и еще снилась Сакре-Кер, вздутая и белая, словно мыльный пузырь. Иногда с ним была его девушка, а иногда она была с кем-нибудь другим, и это трудно было понять, но вспоминалось это ночами, когда река текла неузнаваемо широкая и спокойная, и там, за Фоссальтой, на берегу канала был низкий, выкрашенный в желтое дом, окруженный ивами, и с длинной низкой конюшней; он бывал там тысячу раз и никогда не замечал этого, а теперь каждую ночь все это было так же четко, как и холм, только это пугало его. Этот дом был важнее всего, и каждую ночь он ему снился. Именно этого он и хотел, но это пугало его, особенно когда лодка спокойно стояла там между ивами, у берега канала, но берега были не такие, как у этой реки. Они были еще ниже, как у Портогранде, там, где те переправлялись через затопленную луговину, барахтаясь и держа над головой винтовки, да так и ушли под воду вместе с винтовками. Кто отдал такой приказ? Если бы не эта чертова путаница в голове, он прекрасно бы во всем разобрался. Вот почему он пробовал запомнить все до последней черточки и держать все в строгом порядке, так, чтобы всегда знать, что к чему, но вдруг, безо всякой причины, все спутывалось, вот как сейчас, когда сам он лежит на койке в батальонном блиндаже, и Пара командир батальона, а тут еще на нем эта проклятая американская форма. Он привстал и огляделся; все на него смотрели. Пара куда-то вышел. Он снова лег.

Начиналось всегда с Парижа, и это не пугало его, разве только, когда она уходила с кем-нибудь другим или когда было страшно, что им два раза попадется один и тот же шофер. Только это его и пугало. А фронтовое нет. Теперь он никогда больше не видел фронта; но что пугало его, от чего он никак не мог избавиться, - это желтый длинный дом и не та ширина реки. Вот он опять здесь, у реки, он проехал через тот самый город, а дома этого не было. И река другая. Так где же он бывает каждую ночь, и в чем опасность, и почему он каждый раз просыпается весь в поту, испуганный больше, чем под любым обстрелом, все из-за этого дома, и низкой конюшни, и канала?

Он привстал, осторожно спустил ноги; они деревенели, если он долго держал их вытянутыми; посмотрел на глядевших на него сержанта и сигнальщиков и двух ординарцев у двери и надел свою каску в матерчатом чехле.

– Очень сожалею, что у меня нет с собой шоколада, открыток, сигарет, сказал он.
– Но форма-то все-таки на мне.

– Майор сейчас вернется, - сказал сержант.

– Форма не совсем точная, - сказал им Ник.
– Но представление она дает. Скоро здесь будет несколько миллионов американцев.

– Вы думаете, что к нам прибудут американцы?
– спросил сержант.

– Несомненно. И какие американцы - вдвое выше меня ростом, здоровые, приветливые, спят по ночам, никогда не были ни ранены, ни контужены, ни завалены землей; не трусят, не пьют, верны своим девушкам, многие даже не знают, что такое вошь, - замечательные ребята, вот увидите.

– А вы итальянец?
– спросил сержант.

– Нет, американец. Взгляните на форму. Шил ее Спаньолини, но только она не совсем точная.

– Севере-или южноамериканец?

– Севере, - сказал Ник. Он чувствовал, что опять начинается. Надо поменьше говорить.

– Но вы говорите по-итальянски.

– Ну так что же? Вам не нравится, что я говорю по-итальянски? Разве я не имею права говорить по-итальянски?

– У вас итальянские медали.

– Только ленточки и документы. Медали присылают потом. Или дашь их кому-нибудь на сохранение, а тот уедет, или они пропадут вместе со всеми вещами. Впрочем, можно купить новые в Милане. Важно, чтобы были документы. И вы не расстраивайтесь. Вам тоже дадут медали, когда вы подольше побудете на фронте.