Какого цвета любовь?
Шрифт:
«Лучше б я в аэропорту в туалет сходила! – с тоской подумала она. – Всё ж на один раз бы меньше вышло!»
Ты вот чё, Ань, не стесняйся, располагайся как тебе надо, вещи в шифоньер повесь, а я пойду кролей покормлю. Ежели чё надо, зови! Ага?
Ага!
Добрая тётя Зина пошла вглубь сада, дёргая по дороге молочай из-под смородины и собирая его в высокий букет для кроликов. Глядя на неё, было так странно думать, что вот она в резиновых калошах на босу ногу лузгает семечки и «идёт кормить кролей», а дети её тем временем настоящие студенты и учатся всё в том же Мединституте, в который так мощно готовилась Аделаида. И невозможно было представить, что они вставали в шесть утра для «повторений пройденного», или тётя Зина платила за их репетиторов. Она, поди, и слова-то такого не знала! Тогда каким же образом это всё происходит?! Неужели дядя Петя, их папа, у которого весь смысл жизни – сгонять «на бочку» за пивом, тоже ходил в школу выписывать из журнала оценки и «разговаривать» с учителями? Тогда зачем это всё в её семье?! К чему это маниакальное, доходящее до истеричного исступления желание «быть лучше всех»?! А что самое вероятное – дети тёти Зины – студенты, а Аделаида, которая «должна быть ведущей», ещё не известно поступит или нет!
Интересно, что бы мама сказала про тётю
В доме было прохладно и пахло сыростью.
Вскоре вернулся папа с хлебом и килограммом помидор:
– Давай сдэлаем салат, и будэм обедат, – сказал он. Они сделали салат и пообедали.
Как ни странно, снятый ими «угол» оказался самым центром города. Площадь Ленина была в ста метрах от ворот с колючей проволокой. Там же была и Ленинская библиотека и Дом Книги. С площади Ленина открывался вид на новый широкоформатный кинотеатр «Экран» и перед ним пятачок с фонтанами. На этом пятачке собирались жители, молодые мамаши с детьми в таких мини-юбках, от вида которых у Адель дух захватывало; дамы бальзаковского возраста, с явно выбеленными волосами, накрашенные и напудренные; молодые люди с бутылками пива в руках. Дети бегали по бортику фонтана, брызгались водой, сами выстраивались по одному в очередь за мороженым. Их мамаши читали книги или журналы. Некоторые дамы по две, или три даже не пытались скрыть, что они не спешат по делам, а просто дефилируют, то есть без всякого смысла гуляют. На них вместо чёрных в пол юбок были яркие сарафаны, чуть прикрывающие колени, и довольно вызывающие крупные бусы. Не тоненькая, незаметная, как принято у них в Городе, золотая или серебряная цепочка, которую не снимают, даже когда купаются. Висит и висит себе всю жизнь. А у этих большие, привлекающие к своей груди внимание, бусы. Но, что самое интересное, никто ни на кого не обращал внимания! Ни мужчины на женщин, ни женщины на мужчин. Каждый отдыхал в своё удовольствие и сам по себе! Никто не оборачивался, не увязывался хвостом до самого дома; не смеялся громко, тыча пальцем в лицо; не смотрел презрительно; ничего не говорил вслед, даже если всем было понятно, что эта женщина собралась совершенно не по делам, а просто свободно отдыхает! Да не с детьми и свекровью, а с подругой или вообще одна! Люди рассаживались по лавочкам, одни уходили, другие приходили. Они разговаривали. Женщины, совершенно не смущаясь, будто они и не женщины вовсе, громко смеялись, показывая золотые зубы и совершенно не прикрывая ладошкой рот. Всё это было настолько необычно, что Адель давно не помнила ни о рукомойнике, ни о плесени на стенах, ни о тёте Зине, которая хранила свои дедероновые чулки под её матрасом. Каждое утро тётя Зина подходила к Аделаидиной кровати, приподнимала угол матраса и выбирала из вороха чулок пару, чтоб подходила по цвету. Вечером она их скручивала бубликом с ноги и снова клала на то же место.
Адель смотрела вокруг ошалелыми глазами, не в состоянии переварить все катаклизмы нового мира, который перевернулся с ног на голову. Оказывается, всё, чему учила и всё, что говорила мама, всё, чем жил, чтил Город – полная ерунда, придуманная кем-то, чтоб появился смысл жизни, чтоб было чем заняться. Вот спросят у какой-нибудь девицы:
Какой у тебя смысл жизни?
А она отвечает:
Я занимаюсь тем, что храню своё целомудрие, чтоб удачно выйти замуж!
Во! Уже на ровном месте и занятие нашлось!
Глава 17
Хозяйка тётя Зина и её муж каждое утро уходили на работу. Дети их вскоре уехали в студотряд, поэтому Адель с папой до шести вечера бывали одни. Вечером, когда хозяева возвращались домой, и дядя Петя, ритмично позвякивая пивными бутылками, бодренько спускался по кирпичным ступенькам к дому, она брала книги, и они с папой поднимались на пятачок к фонтану перед кинотеатром «Экран». Адель делала вид, что внимательно читает, папа смотрел по сторонам. Жизнь вне дома и без хронических маминых замечаний, советов и воспитательных мероприятий постепенно налаживалась. Папа перестал говорить «Не сутулса!», даже вообще ни разу не сказал, регулярно носил помидоры и совершенно один «хадыл погуляця» (шёл прогуляться). Пока Аделаида корпела над книгами, он сам себя развлекал: то сажал на кроля осу и тот потом метался по клетке, а тётя Зина думала, что у кроля бешенство; то в железную бочку с удобрениями бросил дрожжи и навоз потом лез из-под крышки, сбрасывая гнёт, и торчал из щелей. Всё это зловонное мессиво пузырилось и булькало. Ой, да мало ли чем папа развлекал себя! Вообще всё оказалось не так уж плохо. К рукомойнику Адель скоро привыкла, ей даже нравилось теребить его за большой гвоздик и поливаться холодной водой. Когда хозяев не было дома, необходимость добежать прямо до самого туалета вообще не стояла. Вполне можно было пристроиться на какой-нибудь грядке с огурцами, или между кустами смородины. Адель, несмотря на жизненные коллизии, связанные с изменением образа и условий жизни, с подготовкой к вступительным экзаменам засыпала и просыпалась в состоянии хмельного блаженства. Эти узенькие, чистенькие улочки с высаженными вдоль них берёзами, эти благоухающие клумбы свежих цветов приводили её в неописуемый восторг. Даже единственная в городе церковь с бело-голубым куполом и целой армией нищих вызывала в ней умиление. А однажды даже захотелось войти внутрь и посмотреть, что они там делают. Она жила и наслаждалась каждым новым днём, начинавшимся с выбора чулок тётей Зиной и заканчивавшимся посещением перед сном общественного «удобства» в конце огорода, после которого никто и не думал мыть ноги. Она только ради того, чтоб «выйти в город», постоянно ходила в «Дом книги» то за ручкой, то за тетрадкой, то в гастроном за молоком. Она выпила столько молока, что, наверное, можно было заполнить весь их плавательный бассейн напротив дома. От одной только мысли, что она действительно поступит и останется в этом городе на несколько лет, становилось внутри щекотно, и сладко сосало под ложечкой. Как бы невзначай Адель обнаружила, что даже не помнит, когда у неё в последний раз болела голова, и что самое страшное – она… она совершенно, ну ни капельки не скучала по маме! Да, ей немножко хотелось домой к своим книжкам, своему виду из окна, хотелось потому, что дома была ванна, раковина, у неё в гардеробе висели её коричневые штаны, была её швейная машинка «Подольск», но вот увидеть маму… Это было очень странно, некрасиво и непорядочно. Да, именно так! Она реально не хотела её видеть!
Адель сдала документы на лечебный факультет и списала с доски объявлений расписание экзаменов. Конкурс считался небольшим – всего четыре человека на место. Тем не менее, чем дольше она ходила на подготовительные занятия при институте, тем больше в её душу вкрадывалось сомнение о правильности выбора города, который она должна была осчастливить своим пребыванием.
Это был небольшой Краевой центр, где всё руководство Края было давно и тесно знакомо друг с другом не хуже, чем тётя Тина из их двора с родственниками свой новой невестки. Мединститут считался самым престижным вузом в городе, поэтому был давней вотчиной детей Краевого руководства. Она не раз и не два слышала, как разговаривали другие абитуриенты, давно знакомые друг с другом то по пионерским лагерям «Орлёнок» и «Артек», то по школе, то по комсомольским слётам:
– У тебя аттестат сколько баллов?
– У меня «золотая медаль»!
С «золотой медалью» сдавали только один экзамен. Если получаешь «высший балл» – ты зачислен, нет – просто сдаёшь дальше.
– У меня пятибалльный аттестат!
– Я по брони!
– Я с подготовительного отделения!
– У меня лимит после армии.
– У него родители оба в институте работают.
– Его папа проректор.
– Её бабушка – основательница стоматологического факультета в институте.
– Его родители – врачи и оба этот институт закончили.
– Её родители работают в райкоме.
У мальчиков свой конкурс. Они почти все пройдут!
А ещё спрашивали, есть ли прописка? Если была прописка в этом Краевом центре или по Краю, то, конечно, предпочтение отдавалось абитуриентам, которые по окончанию учёбы вернуться врачами в родной колхоз. На оставшиеся после «по брони», «по направлению», «с медалью» места зачислялись поступающие с местной пропиской.
«Кому я тут нужна?! – с горечью понимала Адель, глядя на нарядных, стройных девушек с распущенными по плечам русыми волосами. – Ни прописки у меня, ни лимита, ни папы – профессора, ни мамы – врача, ни „золотой медали“! Но мама говорит, что я „обязана быть лучше всех!“ „Ты должна быть ведущая“! „Ты должна быть блестящая!“». «Вот и блести теперь себе сколько влезет, как засохшая сопля на горячем бетоне на фоне всех этих красавиц!» – сострил внутренний голос, и, не дожидаясь ответа, отключился.
Однако самым большим испытанием оказались вовсе не вступительные экзамены, до них ещё надо было дожить, а медосмотр перед ними. Все, все, все, кто сдавал документы в институт, должен был пройти медосмотр. Впускали в учебную комнату на кафедре физкультуры по двенадцать человек. Осматривали в одних трусах, так сказать, внешние данные мальчиков, потом девочек. Потом опять мальчиков, и опять девочек.
В раздевалке стройные, загорелые девчонки, все как с конкурса красоты, старались делать вид, что каждая занята только собой. У них не было волос ни на руках, ни на ногах. Только золотистый пух и бронзовая, гладкая кожа. Тем не менее, Аделаида ловила на себе косые и как бы «случайные» взгляды. Она совершенно не обижалась, потому как и за всю жизнь успела к ним привыкнуть и понимала, что они скорее всего никогда не видели такой длиной и дурацкой юбки, как у неё, и уж тем более такого, как под этой длинной юбкой. Они, все двенадцать девушек, вместе вошли в «учебку». Медкомиссия, состоявшая из преподавателей и врачей обоего пола, долго и внимательно рассматривала каждую, о чём-то перешёптываясь между собой, предлагала девчонкам поднять высоко руки, нагнуться, не сгибая колен, и достать ладонями до пола, чтоб убедиться в «подвижности их суставов». Тут уж был разгул зрелищ! От Адель взгляд не могла оторвать не только медкомиссия! Девчонки, совершенно забыв о том, что они тоже голые, с живейшим любопытством вперивались в неё взглядами, забывая о приличиях. Странно, что никого не позвали с соседней кафедры, благо рядом их было несколько! Адель же, ничего не видя от стыда и напряжения, показывая поистине чудеса циркового искусства и гибкости, достала головой до колен и вообще чуть не грохнулась на прямой шпагат. Она выскочила с медкомиссии первая, и потом ей всё время казалось, что на вступительных экзаменах все смотрят на неё и перемигиваются.
На первом же экзамене по биологии она получила «три». Как раз биологию Адель и знала лучше других предметов. Они с папой в тот же вечер с «переговорного пункта» позвонили домой маме из пропахшей потом кабинки с телефонным автоматом. Мама односложно отвечала: «Понятно! Понятно!» и громко дышала в трубку, что говорило о крайней степени её «разнервирования». Чего собственно маме было «понятно» Адель не знала. Если с биологией всё вышло так, то дальше можно было вообще не продолжать. Но папа даже не заикался о поездке домой, а она сама никогда бы не посмела сказать, что дальше сдавать просто не имеет смысла! И к тому же: как бы она досрочно вернулась в Город, если все знают, что вступительные экзамены заканчиваются пятнадцатого августа! Это какое ж будет для мамы позорище, даже не позорище, а гибель мировых цивилизаций, когда все решат, что она «срезалась», а вовсе не «не прошла по конкурсу»! Кому потом докажешь, что не хватило «полбалла»?!
Паступиш – не паступиш – рол нэ играет! – сказал папа. – Нэт, играет, канешна, но во-первих ти абязана паступит что би нэ стала! Во-вторих – всё равно читай! Нэ сечас, на другой год нада! Всё равно будэш паступат, пака нэ паступиш!
Было, конечно, обидно до безобразия! Если б она получила «трояк» по химии – не так неприятно, но биологию она очень любила, читала с удовольствием и заслуживала гораздо лучшей оценки! «Ничего! – старалась успокоить себя Адель. – Приеду домой, подготовлюсь получше и обязательно сдам! Конечно, всё будет хорошо! И Гадким Утёнком я тоже скоро перестану быть! Уже мало осталось!» – тут она снова вспомнила про медосмотр, и от перенесённого ужаса и стыда кровь снова прилила к её лицу. «А чего бы мне прямо сейчас и прямо здесь не сесть на диету?! Разве я действительно „вытянусь“, как обещала мама? А если не „вытянусь“, что ж мне теперь всю жизнь так жить?! Может, надо перестать есть? – её вдруг осенило. – С поступлением дела идут туго, можно сказать – очень туго. Короче – никак. Чего бы мне не заняться и чем-нибудь другим? Чем-нибудь полезным. Фрукт же сказал, что надо садиться на диету, когда сама того захочешь! Не ради кого, или чего, а только ради себя! Вот и замечательно – приеду в Город красивая, похудевшая и никто меня не узнает!» Эта мысль так обрадовала Адель, что она почти не переживала по-поводу следующей «тройки» уже по физике. Звонить маме, чтоб опять слышать в трубке её перемежающееся с сопением «Поняно! Понятно!» она не пошла, сказала, что у неё болит голова, и папа сходил один. Вернулся он с лицом, какое бывает у клиента с удалёнными без анестезии двумя зубами одномоментно. Да и папин военизированный марш-бросок за место под солнцем, к сожалению, подходил к концу. Оставались вполне реальные десять дней, за которые можно было если не поступить в Мединститут, то хотя бы похудеть, пока рядом нет мамы!