Какого цвета любовь?
Шрифт:
Всё так! Всё именно так и есть! – Адель была счастлива. Она больше нигде не жила. Ей, как и ему, больше не нужен был дом, потому что настоящий дом человека – везде. Теперь только хорошо бы разобраться в настоящих истинах, и тогда всё будет: – Чего из всего перечисленного у меня не в избытке? Кислых лиц вокруг, читающих через плечо не предназначенные для них письма, живущих исключительно чужой жизнью?
Что это ещё за тайны такие?! – как говорит родная, собственная мама. – Секретов мне ещё не хватало! Всё равно мы всё про тебя знаем! Сейчас не знаем, так потом узнаем!
Мама, скорее всего, не догадывается, что я «не люблю, когда мне лезут в душу, тем более, когда в неё плюют!» Или кто-нибудь из добрых людей мне попытался объяснить значение слова «честь» не в контексте «девушка
Когда я вижу сломанные крылья Нет жалости во мне и неспроста Я не люблю насилье и бессилье…
О, да! Самое страшное на земле – это ощущение бессилия! Это когда оно тебя обволакивает, как болотная, вязкая тина, парализует твою волю и медленно тянет ко дну. Ты хочешь что-то сделать и не можешь. Не можешь даже закричать, потому что грудь сдавило и не получается сделать вдох. Если же произойдёт чудо, и поток воздуха попадёт в слабые лёгкие – не надейся! – тебя никто не услышит! Не услышит просто потому, что тебе всего два года, а тебе бьют морду, потому что маме – жарко, она раздражена и в плохом настроении. А ты в свои два года не любишь окрошку и не ешь её, несмотря на то, что мама именно для тебя её приготовила! Тебя хватают за руку, выдёргивают из-за стола и ставят в угол. Бессилие давит тяжёлым кованным сапогом на грудь, когда ты в четвёртом классе первый раз в жизни получаешь «двойку» по «директорской работе» по математике, и тебе легче прыгнуть под автобус, или залезть в петлю, только бы не видеть мамино перекошенное лицо! Но и под огромные колёса автобуса тоже страшно! Они такие чёрные и тяжёлые. Что же делать?! Ты тянешь время после уроков, долго застёгиваешь пуговицы на пальто, долго собираешь портфель. Но время идёт. Пора именно домой. Тебе всего-навсего десять лет от роду и тебе больше некуда идти. Бессилие заставляет тебя прокусывать кожу на костяшках пальцев до крови. Пять лестниц вверх, белая дверь и рядом смотровое окошечко во двор. Это – твой дом, это – твоя крепость, твоя семья: мама, папа и Сёма. И что бы они не решили, согласна ты с этим, или нет – будет так, потому, что ты – ничтожество! Ты – продукт женского рода родительской жизнедеятельности, а посему обязана быть благодарной за своё появление на свет и молча находится там, где тебя отложили. Ну-у-у, Сёма живёт и всегда будет жить по-другому, потому что он – мальчик.
Бессилие… В Городе любят наблюдать бессилие. Когда насилуют или убивают, чаще всего собираются зрители. Грабёж в Городе – это как за хлебом сходить – даже говорить скучно. Причём именно действо доставляет неземное удовольствие, а не результат. Это как публичные казни в средние века. Как демонстрация силы и могущества инквизицией. Век другой, страна другая, строй социалистический, то есть – самый совершенный, а нравы те же. Даже круче. Народ в итоге страсть как полюбил наблюдать бессилие!
Какими серыми и обычными показались Градский и Золотухин! Они очень, очень талантливые, но… обычные… земные. А Высоцкий – совершенно необъяснимая межгалактическая плазма, не имеющая разгадки, не поддающаяся подражанию.
«Я это никогда не полюблю!» – Три резких аккорда в конце, и на поле к ногам певца, на перекрест прожекторов падает бордовая роза.
Пора! Кто знает время сей поры?Но вот она воистину близка:О, как недолог путь от кобурыДо выбритого начисто виска!За все свои шестнадцать лет Адель никогда не была в таком отчаянии: она хотела, она мечтала, она рвалась выйти сию минуту, да, сию минуту, на газах у многотысячной толпы, выйти, выбежать, вырваться на это огромное хоккейное поле и преподнести ему цветы! Огромный букет тёмно-бордовых, почти чёрных роз. Таких же, как лежат сейчас у его ног. И ей совершенно всё равно, что целый Дворец Спорта будет на неё смотреть! Вот сейчас, вот сейчас она перелезет через бордюр… Но… но у неё нет даже плюгавого цветочка! «Что ему подарить?! – звенит в висках. – Что?! Ведь должно же у него остаться что-то моё на память!». Она от ужаса закрыла лицо руками. Предательски захлюпал нос.
«Сейчас всё закончится! – с ужасом думала она. – Сейчас он допоёт и уйдёт! Вдруг это последняя песня! Вдруг он уйдёт и я его больше никогда не увижу! Я должна ему что-то подарить! Он не может просто так исчезнуть!» – в газах всё начало расплываться. Она полезла в карман за платком. Медиатор! В кармане, прямо с платком лежит подаренный Фруктом такой замечательный медиатор! Такой любимый и дорогой. Но подарок и ценен именно тогда, когда даришь свою любимую вещь. Что толку с магазинной вазы?!» Она вскочила со своего места и кинулась на сцену. Чуть не наступив на белый шарф около ног певца, она подгадала паузу и, забыв обо всём на свете, подошла к нему вплотную. Единственная мысль, поразившая её была: «Какой он рыжий! Он совсем не чёрный, как в кино, а совсем тёмно-каштановый!». Адель, совершенно ослепшая от софитов, на ощупь нашла его руку и вложила в неё медиатор. Певец разжал пальцы, только мельком взглянул на свою ладонь, снова сжал их. На нём висела гитара, но он сделал шаг вперёд и обнял, совершенно потерявшую ощущение реальности Адель. Потом присел, поднял розу и протянул ей…
«Он понял, понял! Он всё понял! Или даже всё знал!» – Адель сидела в «Икарусе», прижавшись носом к холодному стеклу. За окном хлестал дождь и ничего не было видно. Потоки воды сходили с гор, неся с собой камни, брёвна, ещё какой-то мусор. Вдоль трассы стояли легковые машины. Около них копошились полуголые люди, стараясь подтолкнуть машину и сдвинуть с места, чтоб селевым потоком её не сбросило в обрыв, от которого дорогу отделяли всего три метра, усаженных жидкими кустами. В автобусе вода поднялась выше щиколотки. Пассажиры поджимали под себя ноги, а кто умел, садился на сиденье «по-турецки». Почему-то совсем не было страшно. Абсолютно. Даже не думалось, что можно слететь с горы в вышедшую из берегов реку. Было всё очень всерьёз, торжественно и необычно. Адель вдруг поняла, как она рада тому, что едет одна. Адель было удивительно хорошо одной. Приложив к щеке прохладную свежесть цветка, она прикрыла глаза с ощущением полного счастья.
Глава 16
«Последний звонок»! Во всех уголках страны, во всех школах это называлось именно так и ассоциировалось с какой-то романтической грустью. По установленной традиции сей день должен запомниться на всю жизнь, как нечто чудесное, как завершающее и открывающее новую веху в жизни одновременно. «Прощай, счастливое детство! Здравствуй, новая жизнь!». Девочки в коричневых школьных формах с неимоверными бантами на голове. Молодые люди в суконных брюках и белых рубашках. Все веселы и счастливы, но с оттенком грусти… Должен звучать вальс «Школьные годы чудесны!». Учительницы прямо на линейке вальсируют со своими учениками, и те даже ухитряются наступать им на носки туфель. Первоклашки дарят выпускникам цветы. Выпускники дарят первоклашкам книжки и шарики. Лучший выпускник года сажает на плечо самую красивую первоклассницу. Он проходит через всю линейку, она сидит на его плече и громыхает в колокольчик, имитируя «последний звонок», при этом нещадно лупасит десятиклассника по голове. Море роз, голосов и профессионально срывающийся от волнения в динамике голос директора школы, из года в год начинающий своё воззвание со слов:
Дорогие мои малыши!
В этот момент Наталью Георгиевну должны прервать бурными аплодисментами.
Она очень горячо говорит, как ей жаль с ними расставаться, как она их любит. Потом пожелает «светлого и ясного будущего». В этот момент хорошо бы всплакнуть в носовой платочек, но потом утереть слёзы и как бы пересиливая себя, так сказать, взяв себя в руки, вновь счастливо улыбнуться.
Однако всё это неимоверно утомительно! И линейка в конце мая на самом солнцепёке, и школьный двор с уже погоревшей от жары жухлой травой, и удушающие полушерстяные школьные формы, и нескончаемые речи, и суета и нервозность окружающих.