Какого цвета ветер?
Шрифт:
— Интересно,— сказала я.
— Давай вместе подумаем, куда тебе лучше всего поступать. Учиться все равно пойдешь, уж я от тебя не отстану, не надейся.
— Какая тут учеба? — вырвалось у меня. — Ребенка жду.
Ольгуня поставила на стол уже поднесенную было ко рту чашку с чаем.
— Да ты никак разыгрывать меня вздумала?
Я заплакала.
Ольгуня не сказала больше ни слова, подняла меня от стола, повела к креслу, усадила рядом с собой, погладила по голове, склонив к своей груди, ласково, легонько, и сама заплакала.
Наплакались мы вдоволь, а потом я торопливо, сбиваясь, боясь упустить самое главное, поведала Ольгуне
о своей жизни с того самого дня, когда помнила себя.
А в заключение добавила;
— Не
Ольгуня со вздохом встала, унесла на кухню посуду, сняла со стола скатерть, сложила ее аккуратно, спрятала и уже потом сказала знакомым задиристьш голосом:
— Ночевать у меня останешься. Не отпущу никуда. И не спорь со мной! Вот постелю сейчас — и ложись.
Я смотрела, как Ольгуня стелила мне постель: заменила простыню, наволочку, терпеливо заталкивала легкое одеяла в слипшийся от крахмала белоснежный пододеяльник.
Я несколько раз порывалась помочь, но меня каждый раз осаживали:
— Ты гостья^ не рыпайся!
Обо мне никто так не беспокоился, не угощал с таким радушием и не стелил постель тем более. Только мама. Помню, укладывая меня спать, она всегда пела, похлопывая легонько по спине: «Спи, мой звоночек родной...»
Ольгуня устроилась на раскладушке. Спорить с ней бесполезна.
Хорошо у Ольгуни, уютно, приятно шуршит чистое постельное белье, только мешает непрерывный автомобильный гул. Дом стоит на перекрестке, и машины круглые сутки движутся по двум примыкающим улицам.
А у нас тихо. Окна смотрят во двор. Но почему у нас? У меня. Папа и тетя Ира переехали в свое ситцевое гнездышко. А я вдруг стала бояться темноты, на ночь зажигаю настольную лампу. Раньше свет мешал мне, теперь я в нем нуждаюсь даже ночью.'
— Саша, я хочу тебе что-то сказать. Но только без обиды. Я тебе добра желаю, от всего сердца желаю, слышишь?
Я промолчала, но Ольгуню это не остановило.
— Ты можешь без чужой помощи ложку в руках держать? — спросила она. — Умыться самостоятельно можешь? Заработать на жизнь силы пока что есть?
— Не понимаю вас.
— Понимаешь. Отвечай!
— Могу обойтись без посторонней помощи.
— Я это к чему, Саша... В нашем дворе живет один мальчик, лет ему примерно семнадцать, может, больше. Парализованный. Вывозят его на коляске. Голова набок, руки скрючены, ноги не действуют. Скажи, это горе?
— Еще какое.
— Идем дальше. Тебе позезло, Саша, о войне ты знаешь только из кино и книжек, по рассказам...
— Я же не виновата, что родилась после войны!
— Не кричи, я не глухая. Но какое ты еще суровье, Саша Нилова, сколько еще времени понадобится, чтобы довести тебя до...
— Нормы?
— То-то и оно. Ты молодая, здоровая, совесть у тебя на первом плане. Учиться можешь и будешь непременно, это я беру пл себя.
— Но ведь у меня будет...
— ...Ребенок? Прекрасно! Да еще от любимого человека. Это счастье, Саша, поверь мне, женщине, кое-что повидавшей в жизни. Я знаю, как страдают бездетные, в семьях бывают такие трагедии...
— Да, но ребенок без отца... не справлюсь...
— А ясли на что? Пускай с пеленок привыкает к коллективу.
— И все равно страшно.
— Чего тебе бояться? Ты же не Анна Каренина, чтоб от несчастной любви под поезд бросаться? Тоже мне, еще один крестоносец объявился! Знаешь, что такое крестоносец в современном понятии? Человек придумает себе крест, взвалит на плечи и таскает всю жизнь, и видит только то, что под ногами. И стонет, и чертыхается, и жалуется беспрестанно на все подряд, зануда какая-то, себя терзает и другим жизни не дает. И у тебя свет клином сошелся на любви к этому... типу. Извини, Саша, но иногда на тебя смотреть противно — сутулишься, горбатишься, ходишь как пришибленная. Неинтересно ты живешь, Саша Нилова, думаешь только о себе. Любишь себя больно.
— С чего вы взяли? — с досадой сказала я. Лицо мое пылало от стыда. Не надо мне было приходить сюда, знала же, что качнут воспитывать, упрекать, мне и без Ольгуни тошно. Ромка пропал. Видно, ему стыдно показаться мне на глаза, прячется. Да и я боюсь встретиться с ним, не могу забыть, как он сказал: «Неизвестно еще, кто из нас воспользовался чьей слабостью!» Постыдился бы говорить это мне, тоже еще, мужчина... А может, ему хочется помириться со мной? Если б он любил меня...
— Если б все только и думали так, как ты: красивая, некрасивая, любит, не любит... Жизнь приостановилась бы. Не так ты живешь, не там счастье ищешь.
— Ничего я не ищу.
Я только сейчас заметила, что разговариваю с закрытыми глазами. Комната освещалась уличными фонарями. На стене, как раз над моей постелью, косо отражалось окно и стоявший на подоконнике горшок с цветами, на стене эти цветы похожи на угластую вазу с фруктами.
— Ищешь, девочка, ищешь... Любовь, личная жизнь — это конечно... Человеку трудно без всего этого. Ну а если не повезло в любви, если личная жизнь не сложилась, тогда что? Значит, ищи опору в другом — в работе, в общественной жизни, стань полезным, нужным обществу человеком. Ничего, я тебе дело найду, хватит тебе жить сонной мухой, подберу что-нибудь, подумаю и подберу... Ты вот присмотрись, как живут наши фабричные женщины. У каждой счастья полный карман? Эге-
1 с! А они живут, хорошо живут, каждая нашла себе дело по душе, не замкнулась, не ожесточилась. И в работе не последние; ira высоте, одним словом,, держатся. А ты топчешься вокруг своего Ромки, как глухарь на току, ничего больше не видишь и не слышишь.
Не надо, не надо, не надо мне было приходить сюда! Знала же, что меня здесь ждет, и пошла, отказаться не решилась, бесхарактерная!..
— Возьми хоть бы нашу директрису. Что ты о ней знаешь? Красивая, счастливая женщина, директор фабрики,, депутат Верховного Совета, дом полная чаша, так? И еще скажешь, что ей повезло: на фабрику пришла прядильщицей, а теперь, видишь... Позавидовать можно, так? А ты послушай, что я тебе про нее расскажу, послушай, Саша Нилова! На фронте наша Евгения Павловна с пареньком одним встретилась, служили они в одной части, е самодеятельности выступали: он на баяне играл, она пела. Полюбили друг друга, все любовались ими, там же, на войне, как на ладони все было, чисто любили* светло. И когда паренек попросил у командира разрешение, чтоб пожениться, не дожидаясь конца войны, им разрешили. Солдатскую свадьбу справили, командир на время свою землянку им уступил. И вот разошлись все, паренек говорит своей молодой жене: «Я выйду на минутку!» Улыбнулся, вышел — и все... Артналет как раз. Наповал... Поцеловались они первый раз, когда им за свадебным столом- «горько» прокричали... После войны Евгения Павловна встретила хорошего человека, замуж вышла, сына родшга. Мальчик с золотой медалью школу закончил, в университет поступил. Сестра Евгении Павловны пригласила его провести каникулы в Грозном. Поехал и там утонул в Тереке... Боялся воды, плавать не умел, а захотел перейти речку. Девочки с ним были две. Шли по песчаной косе, шагнул он в воду, когда коса закончилась, думал, что и там мелко, закричать только и успел. Там четырехметровая глубина оказалась. Девочки испугались, близко никого. Нашли тело на четвертые сутки, привезли домой в цин-новом гробу... Как сейчас вижу: ходит Евгения Павловна вокруг этого гроба, вся в черном и сама черная, и приговаривает охрипшим, монотонным голосом, волосы от этого голоса у меня дыбом поднимались: «Мальчик мой, какие у тебя ножки большие стали, ничего надеть на них нельзя, распухшие... Ты мне говорил: «Мама, можешь теперь мною гордиться, я студент, ты так хотела, чтоб я поступил в университет, я поступил». Сколько цветов нанесли тебе, счастье мое... Что ж это я «счастье» говорю, это горе горькое, какая несправедливость! Ты хорошим был сыном, слушался маму, не обижал... Зачем же ты ушел от меня, родной, оставил меня, сыночек... Маленький ты мой, солнышко мое ласковое, как же я теперь без тебя жить буду!» Вот так и ходила вокруг гроба, ни на минуту не умолкая.