Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
— Приходи завтра в фабзавуч, я уже договорился с директором, — крикнул он вслед Чернавке.
Девушка не ответила. Как мальчишка, она на ходу вспрыгнула на площадку проходившего трамвая, срывающего дугой зеленые искры с троллейного провода.
V
Как и ожидала Шурочка, Ивана Даниловича дома не оказалось; последние дни он поздно возвращался из института, а после лекций по нескольку часов просиживал в городской библиотеке.
В квартире было темно, неяркие звезды, высыпавшие в небе, отражались в синих окнах. Пока Ваня отпирал замок, Гектор неистово гавкал за дверью.
— Узнал, учуял вас, — уверенно твердила Луке Шурочка.
Когда подростки ввалились в темный коридор, знакомо пахнущий аптекой, скулящий Гектор бросился на Луку, вскинул ему на грудь передние лапы, несколько раз языком лизнул в лицо.
— Гектор, дурак такой, соскучился, узнал! — Лука пожал когтистую собачью лапу.
Восторг Гектора не утихал, и Лука погнал его прочь, отпихивая от себя и погружая руки в теплую шерсть собаки.
Шурочка быстро растопила плиту, подогрела вчерашний кондёр. Ваня за обе щеки уписывал обед, приготовленный милыми и худенькими руками маленькой хозяйки.
Память об их покойной матери глубоко трогала сестру и брата, но они ничего не могли сказать, только смотрели на товарища влюбленными глазами.
Покончив с кулешом, ребята шумно поднялись из-за стола.
— Ну, мы потопали, — сказал Лука.
— Идите, — разрешил Ваня. — Только долго не сидите там, на дворе свежо, да и на кладбище всякая шушера колобродит. А я за статью в газету сяду. — Он достал из книжного шкафа обломок шестигранного грифеля и ученическую грифельную доску в деревянной рамке. С бумагой было туго, приходилось экономить, и юный поэт черновики писал на грифельной доске.
Лука с Шурочкой выбрались на пустынный Золотой шлях, призрачно освещенный молодым месяцем. То забегая вперед, то возвращаясь, носился развеселившийся Гектор.
Миновали неуютные здания городских скотобоен и яры, густо, как соты, забитые многочисленными землянками бездомных. Все тут напоминало детство. Шурочка, сама не замечая этого, прислонила голову к плечу Луки. Гектор опередил их и, виляя пушистым хвостом, ждал на могиле Марии Гавриловны — ему была знакома дорога.
Ухоженная могила, на которой стоял деревянный крест, была залита лунным светом, прозрачным и нежным. Только в первые ночи весны бывает такая луна.
Лука сдернул фуражку и с непокрытой головой молча простоял несколько минут. Шурочка тронула его за плечо.
— Посмотрел могилу, а теперь пойдем домой… Жутко здесь. На Золотом шляху огарки гуляют.
Лука улыбнулся и пальцами коснулся заскрипевшей кобуры. Что ему бандиты, после всего пережитого на залитом кровью Турецком валу и при штурме Кронштадта?
— Что ты, Шурочка! Давай посидим немного, поговорим о твоей маме, очень душевная была женщина. Вот гляжу я на ее могилу и думаю — почему смерть косит всех без разбора? Нужно, чтобы хорошие люди никогда не умирали.
Шурочка сказала, что они с Ваней решили: как только начнут зарабатывать, поставят на могиле каменный памятник. Ваня уже и эпитафию сочинил. Она вспомнила тут же — только не сказала вслух, — как мама однажды полушутя-полусерьезно призналась, что ей хотелось бы видеть Луку Иванова мужем Шурочки. А Луке тогда было не больше тринадцати лет! Почему так сказала мать? Может быть, она угадывала, что детская дружба перерастет в любовь? Сейчас Шурочке пятнадцать. Смешно выходить замуж в пятнадцать лет. Еще девушки, бывает, выходят в таком возрасте, ее мать тоже вышла молоденькой, а вот юноша в пятнадцать лет — все такой же глупый, неуклюжий мальчишка. Колька Коробкин, Юра Калганов, Боря Штанге, Ваня — все они еще дети. А Лука? Лука уже почти мужчина: воевал, ранен, учится в военном училище, уверенно стоит на земле обеими ногами. Такой сумеет прокормить семью. И все же им еще очень долго надо ждать.
Лука сорвал гибкую березовую веточку и, присев на могилу, принялся пальцами растирать клейкие, пахучие почки. В прохладном воздухе разлился тончайший горьковато-вяжущий аромат.
— Лука, почему вы ни разу не написали мне? — спросила Шурочка. И тут же подумала: вероятно, этого как раз и не следовало спрашивать.
Лука ответил не сразу:
— Я и сам не знаю почему. Несколько раз принимался писать и всякий раз рвал в клочки. Вам нельзя писать обыкновенными словами.
— Ну вот еще глупости! Почему же нельзя? Всем пишут, а мне нельзя. Помните, как вы промчались мимо меня на взмыленном коне, и я сравнила вас с Печориным?
— Как не помнить! Все помню. Еще помню, как мы, мальчишки, читали в степи «Овод», и вы потом являлись мне ночами в образе Джеммы.
— А вот этого-то я и не знала. Но я не люблю Джемму, Овод лучше. — Девушка присела на сырой холмик и, съежившись, натянула на голые ноги платье. Лука поглядел на ее тонкий, освещенный луною профиль, на чуть-чуть удлиненный подбородок. Видно было, что она озябла. Лука опустился на колени и, не замечая холода влажной земли, принялся растирать ладонями ноги Шурочки, сначала подъем, затем, видя, что она не протестует и не сопротивляется, крепкие икры. И наконец, круглые прохладные колени. Никогда еще не испытанное блаженство охватило все его существо, хотелось поцеловать эти худенькие озябшие ноги. Шурочка не отстранилась и ничего не сказала. Сидела неподвижно.
Внизу, на полотне, загудел поезд, налетел будто ветер, замелькали освещенные окна вагонов, приятно защекотал ноздри запах каменноугольного дыма и отработанного пара.
Шурочка отпрянула, будто ее могли увидеть из окон поезда.
— В первый раз после войны вижу поезд с освещенными окнами, — сказала она. И вздохнула. — В хорошем месте мы схоронили маму. Отсюда вся Чаруса видна… В мае я буду сюда приходить уроки учить.
Лука поднялся, отряхнул грязь с колен. С низины, там, где извивалась железная дорога, наполз душистый весенний туман, огни Чарусы поблекли и расплылись, напоминая золотую цветочную пыльцу. Где-то далеко-далеко возникла песня. Она все приближалась, и вскоре из тумана вынырнула обнявшаяся пара. Демобилизованный красноармеец, в шинели, с тонкими ногами, обвитыми спиралью обмоток, шел рядом с девушкой, обутой в непомерно большие ботинки, и распевал. Приблизившись к Луке, красноармеец спросил:
— Табачку не отсыпешь, товарищ?
— К сожалению, я не курю, — ответил Лука.
— Курить еще не научился, а любовь уже крутишь. Эх ты, комсомол, — насмешливо пожурил красноармеец и, поддерживая под локоть свою спутницу, прошел по тропинке вниз, и вскоре они растворились в тумане.
— Что ж, пора и нам восвояси, — попросила Шурочка.
Они поднялись и не спеша пошли по тропинке через все кладбище, заросшее кустами густой сирени.
Кладбище было молодое. Здесь не было ни памятников, ни оград, только кое-где, как мальчишки, играющие в прятки, словно раскрылив руки, стояли невысокие деревянные кресты. Казалось, еще мгновение, и они разбегутся во все стороны.