Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
— Дарья Афанасьевна учится, — сказал Лука. — И вам тоже надо бы учиться, тетя Ванда.
— А я и без образования не погано живу. У меня только птичьего молока нету, — ответила хозяйка и, поправляя полными руками прическу, как бы ненароком опустила рукава капота, чтобы все увидели на ее запястьях два дутых золотых браслета.
Но кроме браслетов Нина Калганова увидела на ее обнажившейся руке три широких оспенных следа и рисунок обнаженного борца с лихо закрученными кверху усами, напрягшего бицепсы. Нина поморщилась. Отец ее как-то говорил, что самое ужасное на свете — это татуированная женщина.
Ванда нравилась Луке, и ему было непонятно, как могли на утилизационном заводе презирать эту женщину и дразнить ведьмой. Он понимал, что дом Обмылка стал для нее тихой, надежно защищенной гаванью, в которую ее прибило течением жизни после долгой и мучительной борьбы со свирепыми штормами. Здесь она наслаждалась достатком, ела, пила, спала, потихоньку командовала старым мужем и приемным сыном. Умело ссужая деньги в долг, она постепенно прибирала к рукам тех, кто долгие годы не считался с нею как с человеком. Это была победа, и она со вкусом пользовалась ее плодами.
Обед закончился. Светличный встал из-за стола и, борясь с отрыжкой, сказал:
— Ну, что же, ребята, я подобью дневную выручку, а вы ступайте в Кабештовскую рощу гулять.
Лука протянул руку к долговым тетрадкам, перелистал их. Попадались любопытные записи, говорившие о том, что посредством кредита Светличный постепенно прибирал к рукам весь Золотой шлях. Наибольший долг числился за покойным Гладилиным, но лавочник не решался вычеркнуть его из списка своих должников, видимо не совсем веря в его гибель.
Поблагодарив хозяйку, очень довольную этим, молодежь выбралась из-за стола, гурьбой спустилась в сад и через заднюю калитку вышла к тропинке, спадающей в глубокий яр. Ванда выливала здесь помои, ссыпала печную золу, а сеятель-ветер подкармливал ею похожие на бабочек цветочки куриной слепоты.
В яру было тепло, солнце, склонявшееся к горизонту, освещало желтые глинистые стены, густая трава радовала глаз, тишина успокаивала сердце.
Прошли мимо разрушенного костяного склада, доверху засыпанного костями животных. Сюда, к дочке сторожа Марии, ходил ночевать Ленька Светличный.
На завалинке полуразвалившейся, покосившейся хибарки сидела старуха, подставив лицо под солнечные лучи. Невдалеке в густой траве паслись две козы и два маленьких забавных козленка.
«Кажется, здесь долгое время жил Кузинча», — припомнил Лука и тут же увидел, как Кузинча бросился к старушке, присел рядом, обнял ее за плечи, поцеловал в дряблую щеку. Потом он вынул из кармана штанов бумажный фунтик с сахаром, а из другого — белую булку и подал старушке.
— Что ты, Ваня! Узнает Обмылок, запорет тебя.
— Бери, бери, это не чужое, мое. Я ведь приказчиком служу у него, заработал.
— Как же ты живешь, Ваня? Я теперь так редко вижу тебя, — пожаловалась старушка.
Лука только теперь узнал, что Кузинчу зовут Иваном.
— Плохо живу, надоели мне купеческие хоромы, тянет к тебе, сюда, на простор. — Кузинча еще раз поцеловал старушку. Здесь, в этой хибарке, он прожил всю свою жизнь, с той поры, как помнил себя.
Потом он догнал ребят. Сказал Луке:
— Вот так и живет моя старушка с козами. Надоит в день три стакана молока. Один сама выпьет, два продаст, тем и сыта бывает.
Завидев издали пруд, Лука вспомнил, что в детстве он любил глядеть на него с крыши утилизационного завода, и пруд казался ему синим камнем, вставленным в зеленую оправу листвы.
Ничто не изменилось здесь: все так же сломанная береза моет белое колено в светлой воде, по-прежнему нежно шепчутся между собой собравшиеся толпой липы.
Кузинча предложил искупаться. Никто еще не купался в этом году, но мальчишки дружно разделись и, оставшись в одних трусиках, полезли на печальную вербу. Оттуда они по очереди, как ласточки, слетели в холодную воду, распугав лягушек, и наперегонки поплыли к сломанной березе.
Лука не стал купаться, на нем было солдатское белье, а не трусы: да и рука была забинтована.
— Хорошо здесь, — призналась Шурочка. Она все еще осторожно приглядывалась к нему.
Лука сказал:
— Очень хорошо. И еще лучше оттого, что с этой красотой неразрывно связано детство.
Шурочка наклонилась к воде, и в ее глади сразу отразилась ее тоненькая фигурка, ее длинные ноги и руки и милое лицо. Она улыбнулась своему облику, так внезапно возникшему в глубине темной воды. И сейчас, в присутствии Луки, Шурочка увидела, что лицо ее счастливо, и впервые ощутила себя не девочкой, а девушкой-невестой.
Нина бросила в пруд камень. Светлое изображение Шурочки дрогнуло, расплылось в одно белое пятно и исчезло.
Не ожидая, когда озябшие купальщики оденутся, Лука позвал Шурочку собирать ландыши.
Она молча пошла за ним, робко ступая на примятую его ногами траву. Пройдя по широкой, нагретой солнцем поляне, они, хохоча, побежали по яркой траве, догоняя и перегоняя друг друга. И ей и ему хотелось побыть вместе.
Нина смотрела им вслед, невольно сравнивая себя с Шурочкой. Да, Шурочка красива… Но разве умеет она пользоваться своей красотой?
Липовая роща за время отсутствия Луки так разрослась, что за кронами деревьев уже не видно неба. Здесь все было необыкновенно, даже воздух особенный, сырой и прохладный, будто настоянный на мяте. Молочные капли ландышей в траве так и манили к себе.
— И вся эта красота для нас, для людей! — Шурочка повернулась к Луке, белое платье облегло ее колени.
Луке было радостно оттого, что Шурочка так же, как и он, приходит в восторг от каждого дуновения ветерка, от шелеста травы и листьев, и это ненасытное влечение к природе роднит их, как роднит любовь к людям, к книгам, к знаниям.