Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
Дверь распахнулась. На пороге цеха возник Санька Дедушкин, уже пятый день находившийся на бюллетене, заорал:
— Ребята, почитайте, чего сочинил наш писатель: «Катакомбы следует уничтожить!» Я как прочел, так сразу и побежал в фабзавуч.
Ваня бросился к Дедушкину, вырвал из его рук газету. Очерк был напечатан на третьей странице. Все там было: и заголовок, и фамилия. Голова Вани кружилась.
— Читай, читай вслух! — теребил его Дедушкин. Он искренне был восхищен товарищем.
Фабзавучники бросили работу, столпились вокруг Вани, в один голос потребовали:
— Читай!
— Тут чтения на сорок минут, а работать кто будет?
— Читай, — разрешил Гасинский.
Ваня взобрался на табурет и вслух прочитал свое сочинение от начала до конца. Чтение заняло четверть часа: очерк в редакции сократили больше чем наполовину, выбросили все рассуждения, некоторые фразы поправили, некоторые приписали. И все-таки это было то, что писал он, волнуясь, сомневаясь и радуясь.
Ребята слушали молча, и мрачные картины катакомб возникали перед их глазами.
Когда он кончил, Юрка Андреев бросился к нему, сказал, пожимая руку:
— Правильно сделал, что заклеймил эту банду! Теперь милиция уже не станет медлить, возьмется за этих подонков, доконает Полундру.
— Что ж ты мне не сказал, что лазил в катакомбы? Я бы тоже пошел с тобой, — упрекнул товарища Альтман.
— Еще не поздно. Может, сходишь? — съязвила Валя Овчинникова.
— Послушали — и хватит. По местам, ребята! — скомандовал Рожков, и в зеленоватых глазах его впервые проскользнуло уважение к Ване. И Ваня подумал: «Рожков неплохой парень, и уж, конечно, не такой, каким показался вначале».
Ваня подошел к тискам, но интерес к работе пропал. Мысли его блуждали далеко, он думал: видели ли газету Чернавка, Герцог, Полундра?
Конечно, бандиты постараются отомстить ему за разоблачение. Надо вести себя осторожно: не шляться по улицам в одиночку, не выходить из дому ночами. Хорошо бы достать револьвер. Но револьвера ему не дадут…
Дома он застал разрумянившуюся сестру и Луку Иванова, который помогал ей стряпать обед. На кухонном столе лежала газета, видимо читанная и перечитанная: вся она была исчеркана синим карандашом.
— Здорово ты разделался с этой камарильей, — сразу заявил Лука. — То, что мне особенно понравилось я очерке, я отметил знаками плюс, а там, где места сомнительные, неясные — поставил вопросительные знаки. Шурочка во всем согласна со мной.
Пришел отец из института, торжественно пожал сыну руку. Весь обед проговорили об очерке, о катакомбах. После обеда мальчишки позвали Ваню играть в футбол. Играли на широкой зеленой поляне, за каменной оградой Городского двора. Границы ворот отмечали стопками книг, и душ двадцать ребят босиком до упаду гоняли тяжелый кожаный мяч, в котором резиновую камеру заменял бычий пузырь. В футбол в Чарусе начали играть в этом году: до войны на паровозном заводе играли только англичане.
Домой Ваня вернулся затемно. Лука с Иваном Даниловичем играли в шахматы, Шурочка сидела за столом у зажженной лампы и штопала белье. И в это время во дворе загремела линейка. В квартиру вломился заведующий горкоммунхозом Григорий Николаевич Марьяжный. Закричал с порога:
— Ну, писатель, поздравляю! Я только что из губкома. Читали там твою статью. Ведь вот как получается: все знали, что в катакомбах — гнойник, а сразу до всего не доходили руки. Твоя статья подстегнула, дала толчок. И в этом — великое значение нашей печати. Молодец ты! Решено — катакомбы уничтожить. Если не боишься, завтра мы туда спустимся.
— А чего мне бояться, я там уже бывал. Только не смогу я завтра, мне с утра на работу.
Забарабанили в дверные филенки. Лука открыл дверь. На пороге стояла растрепанная Чернавка:
— Беда! В катакомбах бунт. Против Полундры и его шайки. Там страшное дело делается! Если милиция не вмешается, побьют уйму людей.
Не теряя ни минуты, Григорий Николаевич позвонил из конторы начальнику гормилиции, попросил послать к катакомбам усиленный наряд.
Ваня схватил свою истрепанную гимназическую фуражку.
— Постой, Ваня, тебе нельзя там показываться! — Шурочка вцепилась в руку брата.
— Нет, раз уж я заварил кашу, так должен ее расхлебывать.
— И я с тобой, — сказал Лука.
— Нет, оставайся с Шуркой, а то, чего доброго, она реветь начнет…
Линейка, запряженная парой, домчала Марьяжного, Ваню и Чернавку на вокзальную площадь. Оттуда через железнодорожные пути они направились к пакгаузам, где был вход в катакомбы. У пакгаузов шумела огромная толпа бездомных, ее сдерживал усиленный наряд конной милиции.
— Что здесь происходит? — спросил Марьяжный.
— Ничего пока не ведомо, по всем признакам самый что ни на есть настоящий бунт, — ответил старшой, молодой еще милиционер.
— Послали людей в катакомбы?
— Никак нет. Боязно, товарищ начальник, как бы там не побили. Нам еще не доводилось воевать под землей.
— Раз так, я пойду сам, промедление в таких делах смерти подобно, — и, оглянувшись на Ваню, Григорий Николаевич спросил: — Пойдешь?
— А как же.
Марьяжный вытащил из кармана плоский никелированный браунинг и отдал старшому, говоря:
— Без оружия в таких случаях безопаснее.
Народ расступился. Марьяжный, а за ним Ваня и Чернавка пошли в пакгауз и один за другим исчезли в темном провале. Сегодня здесь уже не стояли караульные Полундры.
— Идите за мной, я тут все эти кренделя-закоулки знаю как свои пять пальцев. — Говоря это, Чернавка пошла впереди.
Сразу же они наткнулись на группу хилых детей, при свете зажженной свечи игравших пустыми бутылками из-под водки; бутылки были единственными их игрушками.