Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
— А разве за напечатанное платят? — искренне удивился Ваня.
— Вот чудак, чай пьет, а пузо холодное, — рассмеялся редактор. — Зайдите в бухгалтерию, там получите.
— Вы знаете, когда очерк напечатали, я чувствовал себя не в своей тарелке. Я думал, что не мне должны заплатить, а я должен расплатиться за бумагу и за набор.
Хорошенькая кондукторша объявила остановку, и редактор поспешно вышел из трамвая. С тротуара он дружески помахал Ване рукой.
Предложение редактора окрылило Ваню. Значит, его помнят, раз обращаются к нему с такой просьбой.
В тот же вечер Ваня принялся сочинять очерк о фабзавуче, о том, как ученики, закончив обучение по ненавистной им цитовской программе, теперь уже настоящими инструментами обрабатывают металл. За это время Ваня собственными руками сделал угольник, кронциркуль, отшлифовал и вышабрил небольшую шаберную плитку, а сейчас обрабатывает стальную раму ножовки. Изготовление этих вещей потребовало много времени и энергии, и Ваня радовался трудовым успехам больше, чем первому своему очерку в газете. Жаль только, что нельзя было взять домой кронциркуль и шаберную доску, порадовать ими отца — мастера на все руки.
Засев за очерк, Ваня тепло описал своих товарищей, сидевших с ним на теоретических уроках за одним столом. Несколько абзацев он посвятил Чернавке, рассказал, как ее не хотели брать в фабзавуч, как она ходила в горком партии с жалобой и секретарь горкома заставил Гасинского принять девушку.
Но то, что вылилось на бумагу, не только не удовлетворило юного автора, но даже огорчило. Все было слишком обыденно, пресно и совсем не походило на его очерк о катакомбах. В сегодняшнем очерке нельзя было отыскать и золотника живого чувства. Язык сухой, суконный. Никуда не годился этот очерк.
Шурочка затопила печку, когда Ваня, проработавший несколько часов, порывисто поднялся из-за стола и через ее плечо сунул в огонь исписанные листки. Бумага вспыхнула и, сворачиваясь черными лохмотьями, подхваченная ветром, исчезла среди красных углей.
— Неудавшиеся стихи? — насмешливо спросила сестра.
— Нет, очерк о фабзавуче. Бился-бился — хоть убей, не получается. Даже не знаю, что бы найти такое интересное, чтобы дух у читателей захватило. Разве написать о Вальке Овчинниковой? Она учится у нас на слесаря, а хочет стать артисткой.
За окнами послышались людские голоса, ржание коней, позвякивание сбруи, и через каких-нибудь полчаса ассенизационный обоз с грохотом выехал со двора на Золотой шлях.
— Вот о ком нужно написать! О бочкарях! — Ваню, как говорится, осенило. — Это как раз то, что нужно газете, о чем будут читать с тем же волнением, как и очерк о катакомбах!
— Ну знаешь, не каждому будет приятно о них читать, — пожала плечиками Шурочка.
— А я буду писать не для всяких там чистюль, пусть они затыкают носы и прикладываются к флаконам с одеколоном. Небось какой-нибудь Игорь Северянин наворотил с тыщу пудов навоза, а при одном только слове «ассенизатор» готов шлепнуться в обморок. — Ваня живо представил себе весь будущий очерк. — Понимаешь, золотари — большая категория людей, о которых ни слова не найдешь ни в русской, ни в мировой литературе. Да и вряд ли кто-нибудь из писателей отважится разрабатывать эту неблагодарную тому.
— Ты хочешь стать первооткрывателем?
— Хочу!
— Не советую тебе писать. Такой очерк, если его даже и напечатают — в чем я сомневаюсь, — никакой славы тебе не принесет. Он вызовет кривые улыбки.
— У кого? У Кольки Коробкина или у Нинки Калгановой? Ну и пускай смеются, черт с ними, а я не особенно дорожу их дружбой. Полуграмотный Кузинча интересней в сто раз. Он-то смеяться не станет, он знает, какая каторга этот труд.
Дремавший на подстилке Гектор поднялся на ноги, потягиваясь, пошел к двери. На ступеньках послышались торопливые шаги, и в комнату ввалился отец. Потирая озябшие руки, пожаловался:
— Холод чертовский. Согреться бы рюмкой водочки.
За ужином Ваня рассказал отцу о своем решении написать очерк про людей Городского двора.
— Пиши! — одобрил Иван Данилович. — Если сосчитать, ассенизаторов на земле окажется не меньше, чем, скажем, портных. Между прочим, Григорий Николаевич говорил, что губисполком принял решение провести в городе канализацию. Так что эта грязная и унизительная профессия обречена на постепенное вымирание. Твой очерк очень нужен.
На другой день после работы Ваня пошел к Кускову. Ассенизатор, работавший ночами, уже проснулся, успел пообедать и сейчас сидел в своем низеньком, полутемном подвале возле окошка, обучал дочку Феньку грамоте по букварю. Жена Кускова кормила грудью маленького, появившегося на свет в день смерти Ваниной матери.
— Дядя Кусков, я к вам с просьбой.
— Опять какой-нибудь мяч чинить?.. Нет у меня дратвы.
— Не то, совсем не то… Возьмите меня сегодня с собой на бочку.
— Что это тебе взбрело в голову? — спросил ассенизатор и даже привстал от удивления. — Ведь ты, баба моя баяла, в трамвайном депо на слесаря обучаешься.
— Возьмите, что вам стоит?
— Взять-то я возьму, да ведь измажешься, провоняешь насквозь, за неделю не отмоешься. Мы-то народ привышный, а ты…
— Так, значит, берете! — обрадовался Ваня.
Поздно вечером, не сказав сестре, куда отправляется, Ваня вышел во двор, отыскал среди суетящихся у бочек людей Кускова и примостился рядом с ним на высокие поскрипывающие козлы.
Обоз, как всегда, быстро выехал за ворота, помчался по Змиевскому шоссе в город. На развилке Державинской улицы с десяток бочек отделились от обоза; свернул на Державинскую и Кусков. Вскоре выбрались на Петинку, в одном из переулков которой жил Колька Коробкин. Ваня сутулился на козлах ни жив ни мертв: боялся, что кто-нибудь из приятелей узнает его.
Невдалеке от клуба металлистов, возле освещенной лавчонки, лошади привычно остановились и, звеня удилами, замотали головой. Кусков проворно слез на мостовую, зашел в лавчонку, купил две французские булки и полбутылки водки, ударом ладони вышиб залитую сургучом пробку, половину содержимого опрокинул себе в горло, остаток вылил на белую хлебную мякоть и всунул булки лошадям в раскрытые рты. Кони сжевали гостинец и побежали веселей.
Проехали по гулкому Балашовскому мосту, под которым на путях чадил паровоз, и свернули в глухой Кирилло-Мефодиевский переулок. Кусков вытащил из-за пазухи наряд, посмотрел на него при свете месяца, попросил: