Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
— Что с ним? — спросил Назар Гаврилович.
— Испанка, — уверенно ответил Иван Данилович. — Одним словом, инфлюэнца, грипп.
Кулак обеими руками схватился за голову. Он помнил: в 1919 году, после того как деникинцы захватили Чарусу, новая, еще неведомая хвороба унесла половину жителей города, да и в Куприеве тогда почти каждодневно отпевали покойников.
— Что ж нам теперь делать? — Назар Гаврилович, не спускавший глаз с больного, беспомощно развел руками, которыми мог бы свалить быка.
— Лечить надо! — ответил ветеринар и спросил у Христи: — Есть у вас цвелый хлеб?
— Кажись, есть. — Христя заторопилась, кинулась в горницу.
Жена Федорца, услышав вопрос ветеринара, нашла несколько заплесневелых кусков черствого хлеба, приготовленного для пса Буяна.
— Соберите цвель, смешайте ее с сухой малиной, сделайте настой покрепче и давайте пить мальчишке почаще. Аспирин тоже помогает в таких случаях. — Ветеринар достал из саквояжа аккуратную коробочку, отсыпал из нее на ладонь несколько белых, заискрившихся, как снежинки, круглых таблеток.
Назар Гаврилович в изнеможении присел на окованный железом сундук. Как в бреду, видел он Христю, скребущую позеленевшие корки, Одарку, разминавшую в пальцах малину, жену свою с чайником горячей воды в руках; слышал гулкие раскаты грома и шорох дождя на железной крыше.
А мальчик все так же подымал тоненький пальчик — безмолвно просил пить, и Христя поила его сыровцем. Иван Данилович через каждые четверть часа мерил температуру; Назар Гаврилович понимал, что температура все время без удержу скачет: то падает, то поднимается.
— Помрет, не выдержит сердчишко такой скаженной температуры, — заголосила в соседней горнице Одарка.
— Молиться треба, бог милостив, — ответила ей мачеха.
— Господи, что ж это такое, за что? — побелевшими губами шептал потрясенный Назар Гаврилович, поднял глаза свои на темный образ Иисуса Христа. — Если ты оставишь мне сына, не заберешь его на небеса, я отдам тебе половину моего богатства, буду ставить перед твоим образом в храме пудовые свечи.
Он произносил эти обещания искренне, от всего сердца, веря в то, что исполнит их. Только теперь понял старик, какую страшную власть имеет над ним ребенок. И одного дня не сможет прожить без него Назар Гаврилович. Вся жизнь его, все его помыслы сосредоточились в этом маленьком, сгорающем в жару полуживом существе.
Разве он спорит? Несчастье, разразившееся над несправедливая божья кара за всю его неправедную жизнь, наказание за нарушение законов божьих, за прелюбодеяние, за ложь, себялюбие и гордыню. Как мог забыть он то, что внушали ему с детства: всемогущий, всевидящий бог жестоко карает грешников не только в аду, но и при жизни их на земле.
Старик кинулся было к сыну, чтобы взять его на руки, прижать к груди, принять на себя хворь дитяти. Но ветеринар грубо оттолкнул его прочь.
И вот в бессильном отчаянии сутулится он на сундуке, в двух шагах от задыхающегося младенца — своего собственного сына. Не мигая, померкшим взглядом глядел Назар Гаврилович в одну точку и все же, каким-то боковым зрением, видел беспредельную скорбь, разлитую на жалком лице Христи, видел, как лекарь, помешивая золоченой ложечкой в чашке, составляет целебный напиток. Проливая его на постель, ветеринар принялся поить больного мальчика.
Прошло с полчаса после того, как ребенка напоили лекарством. Иван Данилович вынул из-под мышки больного горячий термометр, близоруко, сквозь очки, посмотрел на ртутный столбик, сказал:
— Сорок!
«Температура не падает, значит, настойка из цвели и малины не помогает. Илюшечка помрет», — задыхаясь от горя, подумал Федорец.
Он вдруг схватился с сундука, дерзко, как перед дракой, крикнул:
— Не все еще загублено!
И выскочил из дому под проливной ливень. Из конюшни Назар Гаврилович вывел лошадь, проворно оседлал ее, прыгнул ей на спину, сломал над головой мокрую кленовую ветку и погнал лошадь знакомой дорогой в Куприево.
Потоп постепенно прекратился. Ветер понемногу разогнал отрепья туч, и в небе появились мелкие звезды.
Разливалось зеленое половодье рассвета, когда Федорец прискакал к погруженному в сон поповскому дому, кулаками затарабанил в наглухо закрытые ставни.
— Чего тебе? — спросил отец Пафнутий, поглядев через сердце, вырезанное в ставне, и узнав своего баламутного дружка.
— Скорей отмыкай храм божий, служи молебен во здравие отрока Ильи.
И когда поп, не привыкший противоречить Федорцу, открыл нахолодавшую за ночь церковь, Назар Гаврилович забрал из ящика все находившиеся там восковые свечи, принялся втыкать их в паникадила и зажигать.
Кулак задержался у иконы, всегда поражавшей его воображение. На иконе был изображен Авраам, занесший нож над сыном своим Исааком. Назар Гаврилович горько подумал: «Вот так и я за грехи свои расплачусь сыном своим Ильей».
Увидев, что церковь в столь неурочный час озарилась свечами, милиционер Ежов, придерживая наган, просунул голову в дверь, глухо спросил:
— Что вы тут за тризну справляете?
«Тризна! Слово какое поганое. Тризна — это поминовение усопших, поминки», — подумал старик и в сердцах крикнул ненавистному милиционеру:
— Проваливай отсюда к дьяволу, нет от тебя покоя ни днем, ни ночью, ни дома, ни в поле, ни в храме господнем!
Грохнувшись на колени у аналоя, Назар Гаврилович долго крестился, с ужасом убеждаясь, что позабыл все молитвы. Измаянная, исстрадавшаяся душа его рвалась к богу, несла ему одну просьбу — любой ценой сохранить ему сына.
— Господи, если надо, чтобы кто-нибудь отдал тебе свою душу, лучше возьми мою до свово престолу, а Илюху оставь, пусть живет, — шептал он, перемежая крик души своей возникающими в памяти обрывками молитв. Слишком редко приходилось ему в жизни обращаться с просьбами к богу.
Истратив весь пыл души своей на обращение к богу, Федорец как-то сразу обмяк. Шатаясь, он зашел в алтарь, залитый радужным солнечным светом, пробивающимся сквозь цветные стекла, и вялым голосом попросил пить.
Отец Пафнутий достал из скинии прохладную початую бутылку с церковным вином, налил в стакан, посмотрел на свет, любуясь рубиновым цветом. Назар Гаврилович выпил одним глотком; вытирая губы, попросил еще. Поп с сожалением налил второй стакан, сам пригубил из сладкого горлышка бутылки, допил остаток.