Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
Микола открыл двери, выпуская отца на площадку, слабо освещенную электрической лампочкой. У двери стоял дворник, держа в руках метлу, узнал Назара Гавриловича, почтительно поклонился ему. Федорцу показалось, что у дворника офицерская выправка, а днем он этого не заметил.
— Что вы здесь делаете, Петимка, в такой неурочный час? — не скрывая раздражения, спросил Микола.
— Вас охраняю! — ответил дворник, улыбаясь серыми наглыми глазами.
XVI
В обеденный перерыв Ваня Аксенов забежал в крохотный кабинетик Гасинского. Как всегда, окно было распахнуто настежь, и свежий ветер переворачивал листки настольного календаря.
Ваня улыбнулся. И для него время теперь летело стремительно, дни мелькали с такой же быстротой, как эти листки календаря.
— Ты что улыбаешься? — спросил Юрий Александрович Гасинский, отрываясь от бумаг.
— Смотрю, как время летит.
— Да, подумать только: давно ли вы пришли желторотыми юнцами в фабзавуч, а вот уже пора выпускать вас в люди. Тысяча девятьсот двадцать третий год! Ты что думаешь взять на пробу, Иван?
Согласно производственной программе, утвержденной Центральным комитетом профсоюза работников коммунального хозяйства, выпускники фабзавуча должны были выходить на производство, имея четвертый разряд. Пробы тоже давались на четвертый разряд, но можно было держать и на пятый, если взяться сделать клупп с тремя парами плашек к нему.
Гасинскому очень хотелось, чтобы хоть несколько учеников выдержали на пятый разряд. Это бы подняло авторитет фабзавуча в глазах начальства. Он выжидающе посмотрел на Ваню. Взгляды их встретились, и Аксенов понял, чего от него хочет решительный директор.
— Хорошо, Юрий Александрович, я возьмусь сделать клупп и думаю, что и Серега Харченко, и Дедушкин, и Зинка Суплин тоже отважатся на пятый разряд. Все-таки Рожков, хоть мы и обижались на него первое время, многому нас научил.
Ваня присел к столу и написал заявление с просьбой разрешить ему держать пробу на пятый разряд. Гасинский тут же на заявлении сбоку в углу начертал: «Разрешаю».
Ваня не удержался, похвастал перед товарищами резолюцией, и все выпускники в тот же день подали заявления на пятый разряд.
Мастер Рожков от радости ходил сам не свой. Он съездил на Петинку, в главные трамвайные мастерские, и заказал там сорок поковок клуппов. Он даже угостил кузнецов пивом, заручившись обещанием, что поковки будут с минимальным припуском.
Три дня сряду Рожков объяснял своим ученикам, как изготовлять клуппы, этот довольно-таки сложный слесарный инструмент для нарезки винтов.
Он выписал на складе новые напильники, сам наточил зубила и сверла. В своих учениках мастер был уверен и не сомневался в их успехе.
Наконец долгожданный день экзамена наступил. В фабзавуч приехала комиссия, все знакомые Аксенову люди: представитель партийного комитета трамвайщиков вагоновожатый Савостин, секретарь комсомольской ячейки Маштаков. Возглавлял комиссию председатель завкома, слесарь Никитченко, известный в городе старый большевик, худой, высокий, с острой бородкой и желтым удлиненным лицом, удивительно похожий на Дзержинского.
На изготовление клуппа и трех плашек к нему комиссия положила сорок часов — срок, но мнению Рожкова, слишком жесткий.
Взволнованные ребята получили новый инструмент и поковки, и в восемь часов утра началось невиданное в училище соревнование.
В первый день Ваня ободрал поковку драчовым напильником, привел ее в божеский вид, просверлил и вырубил в центре окно.
Он и не заметил, как окончилась смена. Он мог бы работать еще несколько часов, так захватил его трудовой азарт.
Звонок оповестил о конце смены. Председатель комиссии Никитченко проследил, чтобы все заготовки были заперты в личных ящиках, а фабзавучники, не задерживаясь, вымылись и уходили на отдых.
Ваня спал плохо. Только перед рассветом он забылся на несколько часов, но и во сие видел себя за тисками, ему мерещилось, что его поковка треснула, а потом готовый клупп украли; он вскакивал на постели весь в поту и снова забывался, и снова видел себя у тисков, покрытых инеем железных опилок.
На второй день Ваня аккуратно отделал рамку клуппа, скосил боковые грани прореза, чтобы по ним могли скользить плашки. За две смены он затратил на работу шестнадцать часов.
На третий день Ваня отрубил от квадратного стального прута несколько кусков, выпилил из них три пары плашек, просверлил, нарезал метчиками и аккуратно подогнал по рамке. Прошло двадцать четыре часа с тех пор, как он приступил к пробе.
На четвертый день Ваня явился в кузницу, закалил плашки в масле и, вернувшись в мастерскую, отшлифовал их. В запасе была целая смена, а работы оставалось не больше чем на четыре часа. Он опередил товарищей и рассчитывал первым вручить пробу Никитченко, о котором так много слышал хорошего и мнением которого дорожил. То, что он первым подойдет к председателю с готовой пробой, конечно, заметят. Ваня держал себя так, будто пятый разряд уже лежал у него в кармане.
Оставалась последняя нетрудная операция — просверлить отверстие для нажимного винта и нарезать его метчиками, а затем отшлифовать готовый инструмент бархатным напильником.
Ваня бережно вынул клупп из тисков, подул на его матовую поверхность, потер рукавами спецовки. Несколько минут он любовался, разглядывая в нем свое отражение, потом отправился к сверлильному станку.
Когда все было рассчитано и подготовлено для сверловки, к Ване подошла Чернавка, работавшая невдалеке на токарном станке. Взглянув на клупп, сказала:
— Даже не верится, что ты собственными руками сделал такую красавицу вещь. Если я когда-нибудь стану киноартисткой, то собственными руками выточу какую-нибудь замысловатую вещичку и буду держать у себя в уборной на туалетном столике.