Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
— А ты до сих пор мечтаешь стать кинозвездой? Пора бы выбросить из головы эту глупость.
— Ты же ведь хочешь стать поэтом, почему же мне…
— Я хочу стать хорошим слесарем, а стихи — это так, между прочим, вроде увлечения голубями. Человеку надо чем-нибудь увлекаться: одни разводят голубей, другие пишут стихи. — Ваня включил мотор, мягко нажал рукоятку, медленно вгоняя остро наточенное сверло в металл и наблюдая, как кучерявится над ним тонкая, будто часовая пружина, золотисто-фиолетовая стружка.
— Теперь каждый
Сверло прошло металл, и Ваня, вдруг похолодев, всем существом почувствовал, что дыра получилась косой. Еще не веря в несчастье, он, шатаясь, пошел к тискам, нарезал отверстие тремя метчиками, вогнал нажимной винт.
Как он и предчувствовал, винт пошел косо. Заготовка была непоправимо испорчена. Ваня испуганно взглянул на часы: прошло тридцать семь часов с начала пробы. Что мог он исправить за оставшиеся три часа? Второй клупп за это время не сделаешь.
Отчаяние охватило Ваню. Он вернулся к Чернавке мрачнее грозовой тучи.
— Вот из-за тебя загнал вещь, оскандалился на весь фабзавуч! — и швырнул перед девушкой испорченный клупп.
— Почему же из-за меня? — возмутилась вспыльчивая девушка.
— Забила мне голову своим кино!.. Тоже мне — Ольга Жизнева.
— На тебя жалко смотреть, Ваня, ты сразу осунулся… Но не отчаивайся, ты ведь сам рассказывал, будто Ленин считает, что нет такого положения, из которого нельзя найти выход… Помозгуй хорошенько, а самое главное — не падай духом… Пойди посоветуйся с Петром Рожковым, он тебе поможет.
— Кто знает — или поможет, или наябедничает комиссии. До сих пор я не могу понять, что он за человек. А сейчас самый подходящий для него момент свести со мной счеты, испортить мне всю жизнь. Помнишь товарищеский суд?
Все в том же отчаянии Ваня вернулся к своему рабочему месту, зажал клупп в тиски. С тоской он смотрел на него, как когда-то в детстве — на издохшую кошку Мурку. Все учение, все старания его в одну минуту пошли прахом.
Рожков подошел к нему, резко спросил:
— Аксенов, что у тебя стряслось?
— Ничего. — Ваня жалко развел руками, и губы его задрожали.
— Да я ведь по лицу вижу, стоишь бледнее стены. — Мастер вынул из тисков клупп, покачал головой, с минуту соображал. — Надо увеличить отверстие более крупным, скажем — полудюймовым сверлом. Но теперь смотри в оба, чтобы просверлить строго по центру. Потом нарезать, ввинтить в него полудюймовый болт, обрубить, зашлифовать, запаять серебром и снова просверлить отверстие необходимого диаметра. Понятно тебе, Ванюшка? Дуй быстрей!
— Понятно, Петр… — Аксенов хотел назвать мастера по отчеству, но, к сожалению, он не знал отчества. У него отлегло от сердца, он готов был обнять Рожкова.
За полчаса до окончания срока Ваня сдал комиссии отполированный, блестящий клупп: даже сам бог со всей его требовательностью не смог
На следующий день комиссия с утра заседала в кабинете Гасинского, а в это время в классах шли экзамены по теории.
К концу смены секретарь фабзавуча, тихий и незаметный Сквирский, вывесил на доске объявлений протокол, подписанный всеми членами комиссии.
Всем выпускникам, кроме Андреева и Овчинниковой, присваивался пятый разряд. Андреев перекалил плашки и, хотя они были идеально подогнаны, все же получил только четвертый разряд. Овчинникова сделала французский ключ, а за него полагался четвертый разряд.
Выпускников построили в коридоре, пахнущем вымытыми полами, Гасинский с белой астрой в петлице новенького пиджака поздравил ребят с блестящей сдачей пробы. Он объяснил, что теперь им нужно пройти практику — две недели поездить на трамвае вагоновожатыми. После этого состоится выпускной вечер, на котором будут вручены уже заказанные в типографии дипломы. С ними они и направятся на работу в депо.
Ваню прикрепили к старому, опытному вагоновожатому Савостину, который проработал на трамвае тридцать лет.
Савостин приветливо встретил нового ученика, показал, как управлять ручками контроллера и тормозами, — это Ваня уже изучил на уроках трамвайного дела.
Работа вагоновожатого ему понравилась. Он восседал на круглом стуле, включал и выключал ручку потрескивающего электрическими разрядами контроллера, правая рука его покоилась на ручном тормозе, которым то и дело приходилось пользоваться, натягивая цепь, прижимавшую рычагами колодки к колесам. Ваня был горд, как никогда. Впервые ему, как взрослому, доверили машину, он отвечал за жизнь пассажиров и даже за жизнь пешеходов, пересекавших пути.
Сбоку от него сидел тихий, внимательный Савостин и почти не вмешивался в работу ученика. Вагон мягко катил по рельсам, останавливался по Ваниной воле на остановках и снова мчался все дальше и дальше, наперегонки с ветром, то набирая, то уменьшая скорость. Мелькали дома, скверы, улицы, площади; множество людей входило и выходило из трамвая, и, казалось Ване, все были благодарны ему за то, что он везет их.
Савостин водил свой вагон по седьмому маршруту, от Новоселовки до паровозного завода.
На Новоселовке, за линией железной дороги, в отцовском кирпичном доме жил Серега Харченко. Отец Сереги служил кондуктором на товарном поезде и редко бывал дома, все время в разъездах. Несколько раз Ваня ночевал у Харченко; мать товарища кормила его варениками и поила душистым чаем, настоянным на сухом липовом цвете.
— Пей, Ваня, чай целебный, пользительный от всех болезней, — говорила она, глядя на миловидного подростка ласковыми материнскими глазами.
Серега тоже водил трамвай и тоже на седьмом маршруте; иногда товарищи встречались в дороге и пронзительно звонили, приветствуя друг друга.