Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
— Представляю, какие скандалы породила эта борьба, — вставил Гасинский, стараясь понять, для чего девушка говорит все это.
— Айседора говорила, что пока еще ни одна женщина в мире не поведала полной правды о своей жизни, — продолжала Люся, — она уверяла, что женщина, которая напишет правду о себе, создаст величайшее произведение. Айседора пишет такую книгу. Она великая женщина! Она прочитала все книги, посвященные искусству танца, от древних египтян и до наших дней. Она называет учителями танца Жан-Жака Руссо, Уолта Уитмена и Ницше.
— Ну Ницше это уже совсем зря, — перебил Гасинский. — Вы что же, разделяете ее убеждения?
Люся попробовала посмотреть на Гасинского убийственным взглядом и, поняв, что из этого ничего не вышло, звонко расхохоталась и продолжала:
— Айседора, напоминающая телосложением Венеру Милосскую, иллюстрировала танцами стихи Омара Хайяма, и всю жизнь создает новые формы танца и еще не открытые движения. У нее в особняке на Кропоткинской улице под стеклом висит телеграмма, подписанная Луначарским, датированная весной 1921 года: «Одно только русское правительство может вас понять. Приезжайте к нам: мы создадим вашу школу». Я помню телеграмму дословно.
После обеда Юрий Александрович полушутя попросился в кино.
— Идите! — улыбаясь, разрешил Ваня.
Он любил оставаться наедине, думать, прислушиваться к шуму крови, гудящей у него в жилах. Что-то необыкновенное и радостное свершалось в нем последнее время, увлекало, звало, обновляло тело и душу. Даже сны его переменились. Снились обнаженные женщины, сражения, бегущие табуны коней, ледоходы и молнии, океаны и горы, освещенные солнцем.
Вернулся Гасинский поздно, и опять-таки со своей девушкой. Вошли они на цыпочках, Юрий Александрович окликнул Ваню, но тот, хотя и слышал их, не отозвался.
— Спит, — шепнула девушка.
— Тсс, — произнес Гасинский и приложил указательный палец к губам.
Они сели на диван и в полутемноте дальнего уголка принялись что-то шептать и целоваться, и хотя Ваня еще не был влюблен и ни разу по-настоящему не целовался с девушками, не стал прислушиваться, подглядывать, закрыл глаза и под ласковый человеческий шепот любви уснул здоровым сном, как засыпают под шум дождя.
Утром Ваня почувствовал себя совсем хорошо и смог вместе с Гасинским отправиться в Третьяковскую галерею.
Хождение по бесчисленным залам галереи, увешанным картинами, не утомило его. Наоборот, он почувствовал прилив необыкновенной энергии. Подолгу задерживая Гасинского, Ваня останавливался у портретов русских писателей. Его обворожил всевидящий взгляд голубых глаз Пушкина, поразили скорбно сжатые на коленях рабочие руки Достоевского, высокий могучий лоб Толстого, обрамленный космами седых волос.
«Вот они, иконы народа, перед которыми не грех стать на колени», — думал Ваня.
В Третьяковке его охватила жажда деятельности, то же он испытывал при чтении романа Джека Лондона «Мартин Иден». Его потянуло немедленно сесть за стол и записать все, что он увидел и пережил в Москве; ему казалось, что из-под его пера выльется торжественная ода в честь партии большевиков.
Портрет Некрасова напомнил ему, что он собирался зайти к известному поэту Николаю Сергеевичу Северову. Адрес поэта он уже выписал из телефонной книжки. Тетрадь с собственными стихами, предназначенными специально для Северова, свернутая трубкой, оттопыривала карман пиджака.
Ваня сказал Гасинскому, что покинет его часа на два.
— В двадцать два часа будь в клубе, — напомнил Гасинский, — сегодня нам на вокзал. Как ты себя чувствуешь, голова не болит?
— Нет, все уже прошло, «как с белых яблонь дым».
По адресу Ваня добрался трамваем, благо управление московского трамвая выдало приехавшим фабзавучникам карточки с правом бесплатного проезда в продолжение месяца.
Поэт Северов проживал в старом усадистом доме, рядом с чайным магазином Высоцкого, стены которого были разрисованы бумажными корабликами и длинноусыми монголами. Вывески приходилось читать сверху вниз, по-китайски, они были написаны причудливыми буквами, похожими на иероглифы.
Квартира Северова находилась на третьем этаже, и подниматься надо было с черного хода, по узкой лестнице, неприятно пахнущей кошками и собаками.
Взойдя на третий этаж, Ваня минуты две стоял, прислонившись спиной к стене, выжидая, когда угомонится гулко стучавшее сердце. Болезнь еще давала себя чувствовать.
Не без робости нажал он кнопку звонка в конце таблички с фамилией Северова. Что-то скажет ему знаменитый поэт?
Дверь открыла полная женщина в цветастом капоте, с головой, утыканной бумажными папильотками, — видимо, жена Северова.
— Я бы хотел видеть Николая Сергеевича, — заявил Ваня, ныряя в полутемную прихожую, и назвал себя.
— Николя, к тебе.
Из комнаты, щедро залитой солнечным светом, показался лысый мужчина, одна щека его была густо намылена.
— А, Иван Иванович, заходите. Давно вас жду, — сказал лысый.
Ваня так и обомлел: перед ним был тот самый неприятный мужчина, которого он встретил на квартире у Белоножко. Однако он быстро овладел собой, шагнул в комнату, на свет.
— Какой, же вы Иван Иванович? — удивился мужчина; в руках он держал бритву.
— Очень просто! — ответил Ваня. — Произошло недоразумение: поэт Северов ждал какого-то Ивана Ивановича, а явился Ваня — тоже Иван Иванович.
— Что вам надо? — раздражаясь, спросил Северов, и по намыленному лицу его нельзя было разобрать, узнал он Ваню или нет.
— Я принес вам свои стихи… почитать.
— К Маяковскому. Дуйте к Маяковскому, это он возится со всеми встречными и поперечными, читает всякую белиберду.
В соседней комнате зазвонил телефон. Жена позвала поэта:
— Николенька, Сережа Есенин спрашивает тебя.
— Скажи, что меня нет дома… Ушел, мол, в Сандуновскую баню.
Опомнился Ваня только на площадке. Задорно захохотав, вприпрыжку, как мальчик, он спустился по крутой лестнице.