Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
Отец был куда значительней сына. Протирая кусочком замши пенсне, рассказывал, как учитель:
— В Нижнем родились Николай Добролюбов, изобретатель-самоучка Иван Кулибин, родились Горький, брат Ленина Александр и сестра Анна. Отец Ленина Илья Николаевич Ульянов преподавал в шестидесятых годах в Нижегородской мужской гимназии. Козьма Минин в 1611 году обратился к согражданам с призывом — не жалеть ни жизни, ни имущества, «жены и дети закладывали» для спасения Отечества.
Ванда внимательно слушала. Такие разговоры нравились ей.
У Тимофея Трофимовича Коробкина в Нижнем жил со своим многочисленным семейством родной брат, один из бывших акционеров общества «Салонил», владевших до революции небольшим салониловым заводом в пригороде Канавино. За синей Окой, невдалеке от песчаных дюн, топких болот и недорубленного хвойного леса, и расположилась ярмарка.
Узнав о том, что Тимофей Трофимович во все время пребывания на ярмарке будет жить у брата, Светличный надул губы, но ничего не сказал. Только подумал, что Коробкин затем и приехал в Нижний, чтобы повидаться с братцем, а его прихватил с собою в попутчики, не желая скучать в дороге. Но вскоре он убедился в своей ошибке. Уже в первый день приезда Коробкин по дешевке закупил несколько тюков ароматной дубленой кожи, привезенной купцами из Монголии, и, при помощи брата, отправил ее по железной дороге на Украину, по адресам знакомых ему сапожников.
Выяснилось, что и Ванда раньше бывала в Нижнем, жила в Канавине.
— Я сюда в царское время на гастроли приезжала кажное лето, — похвалилась она некстати.
— А ты разве артистка?
— А ты разве не знал? — вопросом на вопрос ответила Ванда и опустила долу коричневые глаза, чтобы скрыть вспыхнувшее в них озорное лукавство.
Признание жены обидело лавочника, он-то знал, что раньше на нижегородские ярмарки собирались проститутки со всей России, приезжали кокотки из Парижа. Что удивительного, если на гастролях бывала здесь и Ванда?
Поселились Светличные невдалеке от мельницы Башкирова, в отдельном номере деревянной, наспех сколоченной гостиницы, пахнущей свежей сосной. Таких гостиниц понастроили к ярмарке несколько десятков, и все они были набиты приезжим народом.
А народу собралось на ярмарке тьма-тьмущая. В красивых магазинах с утра до вечера невообразимая толчея, шум, гам, вавилонское столпотворение. Кого только не встретили Светличный и Ванда, прохаживаясь под ручку по широким тенистым аллеям ярмарки, по которым текли цветные человеческие реки. Хохлы в шапках решетиловской смушки, казанские татары в расшитых тюбетейках, кавказцы в черкесках с серебряными газырями и кинжалами, угрожающе болтающимися на животах, узбеки в теплых полосатых халатах, подпоясанные шелковыми платками, русские в пиджаках и цветных косоворотках. И ни одной шинели, ни одной выгоревшей гимнастерки со следами снаряжения, словно и не было четырех лет гражданской войны.
Были здесь и балаганы, и цирк — высокий брезентовый шатер, в котором вечерами выступали борцы и знаменитые клоуны Бим и Бом, о которых в Чарусе ходили слухи, будто их давным-давно расстреляла Чека.
Были и «американские горы», по их отвесным спускам скатывались железные вагонетки, набитые любителями острых ощущений; были и лодки-качели, карусель, тир и, конечно, «кривые зеркала», у которых, как ребенок, заливалась смехом счастливая Ванда.
Однажды поздно вечером, когда Ванда улеглась спать, Светличный от нечего делать забрел в казино и сразу увидел у рулетки бледного, без кровинки в лице, Николая Коробкина. Он держал правую руку в кармане брюк, и было похоже, что еще минута — и он в отчаянии пустит себе в висок пулю.
— Что с тобою, Коля? — спросил Обмылок.
— Дайте мне взаймы червонец. Я взял у отца без спроса триста золотых рублей и проиграл их все до копейки.
— Отец бил сына не за то, что играл, а за то, что отыгрывался. Пойдем домой.
Лавочник силком увел с собой Николая. Не нравился ему этот Николай, недаром Ванда, злая на язык, окрестила его щеголем-жеребчиком.
На ярмарке все продавалось и все покупалось. Обмылок быстро смекнул, что тон задает государственная торговля, а купцы, понаехавшие со всех краев республики, петушатся зря. Куда ни глянь, повсюду магазины «Главспички», «Главсахара», «Главстекла», «Главрезины».
Возы, сапоги, ситец, сельскохозяйственные машины, одежду, мешки с крупой и солью, косы и вилы продавало государство, и конкурировать с ним купцам-одиночкам было трудно. Правда, ситец привезли с морозовских фабрик, посуда — кузнецовской выработки, самовары были разрисованы медалями Баташовых, полученными на Парижской выставке. Но все эти богатства продавали в государственных и кооперативных магазинах и ларьках какие-то дотошные, опытные в торговле люди. Видно, государство, вопреки надеждам Светличного, все же торговать научилось.
По железнодорожным веткам, проложенным среди болот и песка, паровозы круглые сутки везли вагоны с товарами, а с низовьев Волги буксирные пароходы, надрываясь в борьбе с течением, ежедневно приволакивали пузатые баржи с керосином, мазутом, скотом, жалобно мычащим и блеющим под раскаленным летним солнцем. Вода плескалась в берегах цветная, пестрая, словно реку накрыли лоскутным одеялом. Видно, недаром Нижний Новгород считался перевальным пунктом, соединяющим волжский водный путь с железными дорогами Западной России.
Ванда любила людей со всеми их добродетелями и пороками, любила человеческую сутолоку. С утра до вечера таскала она за собой нелюдимого, быстро устающего мужа.
— Наше дело такое — одно купи, другое продай, — поучала она Обмылка.
Она приценивалась к дорогим мехам с метками знаменитого в России купца Сорокоумовского, со знанием дела щупала пахучую пеньку и просмоленные канаты, часами любовалась новенькой деревянной мебелью, которую охотно раскупали рабочие Сормовского завода.
— Купи мне шубу, — едва переводя дыхание, приставала она к Обмылку.
— Зачем тебе шуба? Мы ведь живем на юге.
— Мех то же золото: всегда можно продать и вернуть назад свои денежки.
— Хорошо, куплю, только не сейчас.
— А когда же?
— Когда будем возвертаться.
— Ну спасибочко! — Ванда, не стесняясь, при всем честном народе целовала Обмылка в облысевшую голову, а он блаженно улыбался.
Как-то пожилой усатый мастеровой обрадованно крикнул из толпы: