Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
«Чернавка», — осеняет его страшная догадка.
Он дает медленный задний ход и вместе с кондукторшей вытаскивает самоубийцу, всматривается в искаженное болью бескровное лицо. Да, это действительно Чернавка. Она открывает грустные-прегрустные, заплаканные глаза и, не узнавая Вани, бормочет:
«Эх, люди, люди, даже умереть по-человечески не дадут».
Страшные, полные горького смысла слова. Занести бы их в записную книжку. Но записной книжки нет, да и не до нее сейчас.
Сзади подходит трамвай, принимается нетерпеливо звонить, чтобы дали ему дорогу, и Ваня, весь в холодном поту, просыпается. Он чувствует, как ноют остывшие на железных рельсах руки. «К чему бы этот сон, вся эта белиберда?» — думает он. А сознание отмечает: уж слишком подробный привиделся сон, выписан, как хороший рассказ.
Звонки трещали все настойчивей, их становилось все больше и больше, и вскоре начался настоящий перезвон, как на колокольне, и Ваня спросонья не сразу догадался: в депо явилась первая смена вожатых, принимает вагоны перед выходом на линию.
Появились кондукторши, в большинстве молодые девушки, с кожаными сумками и катушками билетов на груди.
— Слесаря на вагон номер шестьдесят! — раздался знакомый Аксенову голос.
— Ну-ка, Ваня, сходи посмотри, что там стряслось, — попросил Король, появляясь из темноты канавы с переносной лампой в руках.
— Савостин зовет, — обрадовался Ваня, удивив Короля тем, что знает фамилию вожатого.
На вагоне номер шестьдесят Ваня проходил производственную практику, водил его по седьмому маршруту, изучил все его капризы, а у каждого вагона свой характер, как у человека.
Савостин дружески обнял Ваню за плечи и поздравил его с вступлением в трудовую жизнь. Потом он попросил подтянуть тормоза.
Ваня знал, что на вагоне номер шестьдесят слабая левая штанга. Сколько раз возились с нею слесаря на конечных остановках! Он уверенно и независимо подошел к вагону и подтянул штангу горбатым тормозным ключом.
Со всех сторон раздавались требовательные возгласы: у одного не включался контроллер, у другого не горел свет, третий, взобравшись на крышу вагона, требовал смазать дугу. Слесаря и монтеры с инструментами торопливо бежали на зов вожатых.
Один за другим вагоны выходили на линию, и вскоре все канавы опустели. Только три вагона сиротливо жались друг к другу на двадцатой канаве. Их оставили на ремонт дневной смене. На одном надо было сменить скат с ослабевшим бандажом, на двух были пробиты верхние катушки моторов, а для того чтобы заменить катушки, следовало поднять на домкратах вагон, вынуть и разобрать мотор. Работы целой бригаде на всю смену.
Король открыл мотор, достал из него масленку с густым олеонафтом, вылил на руки, быстро смыл грязь, насухо вытер ладони и пальцы «концами» — пучком ниток, забракованных на текстильной фабрике.
Ученики смутно догадывались, что это делать нельзя, но последовали примеру своего бригадира и тоже вымыли руки олеонафтом.
Затем отправились в душевую и с ног до головы вымылись горячей водой с мылом, казенное мыло выдали каждому по куску.
До конца смены оставалось минут пятьдесят, но Король скомандовал:
— Можно шабашить. — И, переодевшись в чистую одежду, качающейся походкой пошел за настежь, распахнутые ворота; под мышкой он нес «шабашку» — метровый кусок доски.
Во время странствий по канавам Ваня узнал, что Король живет за городом, в дачном поселке Покотиловка, в собственной хате, и домой ему надо добираться пригородным поездом.
Усталый, но до краев счастливый, Ваня вернулся домой. Отец уже ушел в институт, Шурочка — в школу. На столе, накрытая полотенцем, стояла тарелка с теплым вареным картофелем.
После завтрака Ваня занавесил окно и лег спать. Во сне он видел Гордеева, боровшегося с Шемякиным на манеже цирка, растерзанную Чернавку на трамвайных рельсах и в то же время слышал все звуки, доносившиеся со двора.
XX
Первого августа 1923 года в Нижнем Новгороде, на Волге, открылась ярмарка Союза Советских Социалистических Республик. Газеты сообщали, что в ярмарке принимают участие государственные и кооперативные предприятия, а также частные купцы, понаехавшие туда со всех концов страны. Советская власть перед всем народом держала торговый экзамен, показывала свое умение торговать.
Владелец обувного магазина Тимофей Трофимович Коробкин внимательно прочитал в «Правде» все, что писалось там о ярмарке. После этого он отправился на Качановку и уговорил лавочника Светличного ехать с ним в Нижний. После отсидки в ЧК Коробкин никуда не отваживался выезжать в одиночку. Даже по улицам Чарусы предпочитал ходить с провожатым.
Обмылок поначалу сказал, что нельзя без присмотра кинуть лавку и дом. Он и в самом деле боялся хоть на время оставить свою крепость. Но после настояний Ванды, желавшей людей посмотреть и себя показать, Обмылок скрепя сердце согласился.
— То не купец, у кого деньги дома, — сказала Ванда. Она настояла, чтобы Обмылок вынул из несгораемого шкафа все наличные деньги и взял с собой.
Поехали скорым поездом, в купе первого класса: Коробкин с сыном Николаем и Светличный со своей Вандой. Светличный не без страха оставил свое хозяйство на попечение Кузинчи — у этого парня мозги набекрень, и, как убедился названый отец, он не хочет, да и не способен быть лавочником. Правда, двор надежно сторожит Жучок, этот никого чужого не пустит, но собаку могут отравить, могут кинуть ей кусок хлеба с иголкой.
В пути Светличный внимательно присматривался к отпрыску Коробкина, пытался разговаривать с ним, но ничего интересного в парне не обнаружил.
Николай валялся на верхнем диване с книгой в руках, дамской шпилькой разрезал страницы. Случилось так, что книга упала. Светличный поднял ее, посмотрел обложку — «Граф Монте-Кристо».
Однажды Николай ни с того ни с сего брякнул:
— Для себя я центр вселенной, и с моей смертью погибнет весь мир.
Отец прикрикнул на него:
— Перестань молоть свои глупости! Надоел мне твой акафист!