Календарь природы
Шрифт:
Супруга давно бросила попытки утешить ворона. Большую часть его работы взяла на себя. К обеду приносила то полёвку, то птицу, или часть чего-то, чему и названия-то не подберёшь. (Врановые славятся своей неразборчивостью!) Каждый новый трофей ворон встречал презрительной ухмылкой, брезгливо трогал запущенным ногтем… и глотал, прикрыв глаза.
– Кормишь? – хрипел ворон супруге, зримо стыдясь, – зря. Не доживу я до ледостава. Не траться.
– Почему же? – преувеличенно возмущённо отвечала та и, хлопнув крылом, вылетала за новой порцией добычи.
Устраиваясь на ночлег,
– Ты всегда хотел заняться хозяйством, – напоминала она. – Содержать в порядке сразу два гнезда, жить на два дома – забота не из лёгких!
В ответ ворон лишь горбился, что прибавляло к его унылому образу нотку скорби. Глядя на это, хотелось махнуть рукой. И, через малый срок, между супругами возникла некая напряжённость, которой не замечалось раньше.
Так бы оно всё и катилось под уклон, если бы неким густым серым утром, в тон настроению ворона, с одной из расположенных вблизи прогалин не послышался крик, распознать проистечение которого было затруднительно. Растолкав удивлённую супругу, ворон с трудом вылетел навстречу звуку, делать это он уже почти отвык.
Залысина поляны обнаружила пару воронов, живущих по соседству. Маховые перья одной из птиц были зажаты меж телом степняка и потолком его скромного жилища. Ворон хлестал зайца свободным крылом, но тот так хитро застрял в дверном проёме собственного дома, что был не в состоянии освободить ни себя, не свою нежеланную добычу.
Наш ворон, разом взбодрившись от увиденного, хохотнул:
– Ну… и кто кого тут споймал? Ты косого или он тебя? – спросил ворон соседа. Но тот вполне ожидаемо промолчал, так как сквозь шум ударов, коими награждал и русака, и самоё себя, слышать что-либо был не в состоянии.
Ворон с разворота, как бывало уже не раз во время охоты, внимательно осмотрел местность и заметил ещё один вход в нору, спрятанный в траве. Заяц был осторожен, как и любой, кому приходится рассчитывать только на себя.
Не желая зримого бесчестья, ворон приземлился неподалёку от второго лаза, прошёлся пешком, размяв ноги, и почти лёжа стал протискиваться через его горловину. Как только заяц почувствовал, что в филейную часть упирается нечто твёрдое, на смену неловкости и оцепенению вернулась свойственная бойкость, и… Заяц разжался, словно пружина, пробкой выскочил из норы, заодно освободив и крыло ворона. Наш герой выбрался следом, встряхнулся, как после сна и взлетел, не глядя ни на кого.
Спустя месяц, когда, словно пенкой на молоке, река вскипела льдом, в гнезде ворона всё было по – прежнему. Она занималась хозяйством, а он приносил в кладовку то полёвку, то птицу или часть чего-то, чему и названия-то не подберёшь. (Врановые славятся своей неразборчивостью!)
– Когда же ты займёшься домом, дорогой, – лукаво интересовалась она, приготовляя ужин.
– Потом, как-нибудь потом, – улыбался в ответ
Время, которого нет…
Сначала было намерение.
Именно оно делает первый шаг. До свершений и подвигов. Даже бессознательных.
Намерение – это когда тебе не всё равно. Когда чужая жизнь становится так же дорога, как собственная. Когда все страхи оказываются намного меньшими, чем ты сам. И.… к себе уже не вернуться. Тебя не вернуть никогда, ибо ты – это весь мир, вселенная. Вся!
Можно ли счесть подобное зазнайством, высокомерием, надменностью? Вполне. Но… Во имя чьих свершений? Чего ради? Кому оно нужно будет, увитое вензелями воспоминание? Тем, ради кого, но уж точно не тебе.
Перечитывая описания подвигов в наградных листах родных по крови, ищешь в себе отвагу, которая сделала их людьми чести. И не находишь. Разве только – надеешься, что не простынет в веках горячность, разбудившая в пращурах силы жить для других. Погибнуть за тех, кто скажет: «А я тут причём? Это не моё дело. Я бы так не смог…» Сделали ли бы они, если бы знали сомнений?
Сделали. Ибо – ведали: и наших, и своих. Войти во вкус, не отведав? Немыслимо.
– Так, – и улыбнулись бы пыльно. С прищуром округ тех, бездонных, прощающих всех глаз. Не по наивному недомыслию, а по глубокой, не имеющей пределов любви.
Неисполнимые посулы, как невостребованные за ненадобностью дары. Возлюби ближнего… Даже, если это ему ненужно пока. То ведь – лишь до поры. До времени, которого нет.
Навсегда…
«Навсегда» на пяльцах человеческого бытия… Если это обида, то ненадолго. Доброе дело куда как более обширно.
Когда сердце останавливает свой бег внезапно, скользит на окровавленных пятках по тонкому слою льда жизни… От того, что боль, которая копилась годами, переполнила его. И – не вздохнуть, не пошевелиться. Только стоять и глядеть, как вянет его бутон, в попытках вырваться за пределы клетки, о расшатанную дверь которой билось измятым плечом за мгновение до того. В ком было заперто. Навечно ли? Увы, но вечны лишь вопросы. Разгадок нет. Их быть не может!
Соль жизни не в том, чтобы избегать коромысло сомнений, но в том, чтобы, отыскав очередное состояние устойчивого покоя, уходить в сторону, в поисках очередного сокрушающего землю движения.
Мы навечно принуждены алкать изведанного иными. Топчемся, каждый – со своей стороны этого пирога, разгадываем начинку, пытаемся распробовать… отведать… И, как всегда, – не ведаем, что творим. Слишком издали дОлжно глядеть: и на пирог, и на самих себя… И это расстояние – дольше предела того самого «навсегда», что кОротко, как озарение. Стлань 5 за слоем сдвигая на сторону то, важное, чего не постичь, но остаётся на пустоте блюда, как огрубевшее сердце вишни, с каплею яда истины.
5
слой