Шрифт:
Калейдоскоп
автор: Мария Бунто
Привет. Мое имя Гордон Коин. Да, с именем мне не очень повезло, да и черт с ним. Сейчас я собираюсь рассказать о себе и мне определенно плевать, интересно вам это или нет.
В первую очередь это нужно мне. Почему? Если бы я знал, просто так принято говорить. Похотливые и самовлюбленные мозгоправы, достаточно часто убеждали меня в том, что это необходимо. И видимо хорошо преуспели в своей жажде нанести добро, они были так убедительны, что я и сам поверил в это. Хотя конечно же, ни за что не признаюсь им в этом! Довольно их слащавых улыбочек и заранее продуманных жестов с поразительной способностью манипулировать глазами, да так, что даже самый скептик и садист, поверит в их искренность сопереживания. Но достаточно о них. Сейчас речь пойдет исключительно обо мне.
Траншеи
Мой брат умер. Потому, что он никогда не рождался. Но если бы у меня был брат – он непременно бы умер.
Я лежал засыпанный землей. Я это точно знал. Потому, что вокруг меня и подомной было влажно, темно и душно. Запах земли не спутаешь ни с чем другим. Никогда. Это не запах мокрой тряпки, это не затхлый, придавленный мхом запах болота. Нет – это запах земли. Он особенный. Он удушливый и он везде.
Мои глазницы закрыты, веки не открыть – земля и незнакомые части тел знакомых мне людей, громоздились сверху на мне. Я чувствовал их ребрами и затылком. А еще сверху была земля.
Как же глубоко я лежал – я не знал. Знал только, что под землей. Знал и мне было страшно. Но страшно не от того, что я умру – я бы с радостью. Нет. Мне было просто противно! Я не люблю насекомых, которые так любят копошится во всяком дерьме, а потом взлетать в небо и садиться на ни в чем неповинных людей своим обезображенным и оскверненным нечистотами телом. А еще, я не люблю вязкую или сухую, рассыпчатую или липкую землю. В любом виде не люблю землю. От понятия земли и чернозема, до определения грязь – достаточно короткий шаг. И это правда. Да, вот стою я на пушистой, только что вспушенной, прополотой земле, и наклоняюсь я, например, ягоду поднять или веточку красивого дерева, не важно, и земля тут же, как вурдалак, как оборотень, моментально оборачивается грязью и скалит мне свои черные гнилые зубы! И это уже не земля, ни плодородная матушка – нет! Это грязь! Грязь под ногтями, сухая и до остервенения въедчивая грязь в отпечатках пальцах, грязь, которая скрипит на зубах, стоит лишь открыть рот, грязь, которая прилипает к ботинкам и редко отмывается от штанин, если к ней еще присоединится травушка-муравушка, будь они все неладные!
И вот я лежу в этой чертовой грязи! Я в ужасе. Приступ гнева и паники раздирает мне обожженное беспомощностью неба, и если бы не упирающийся в разбитые лопатой губы, колени моего сотоварища, я бы точно орал и бранился во все горло. Но я вынужден молчать. Молчать не по собственной воли, но по принуждению, словно пленник или прокаженный какой-то. И я лежу и ничего не могу сделать. Меня придавили со всех сторон, а я вдавливал кого-то. И лежим мы вот такие, уверен недобитые, полумертвые и самое главное – грязные и молчим.
Спустя неопределенное время, под грязью вычислить время невозможно. Тем более, когда у тебя прострелено колено, когда кипишь от ярости и лихорадка, как самая дешевая потаскуха впивается в твое изувеченное тело. Я почувствовал, что мы все, всем нашим дружным шаром сплетенных чресл, медленно и уверенно проваливаемся вглубь, к самому центру грязи, прямиком в объятия раскаленной магмы. Мне даже показалось, что я уловил жаркое движение меланхолических пород. Теперь я не на шутку испугался. Я даже позабыл о своей неприязни к земле и грязи. Я забыл все на свете, даже кто я есть на самом деле. Это плавное и упорное скольжение в низ заставило меня оцепенеть. Я не мог больше думать ни о чем! Больше не было меня, моего я, была только одна единая, однородная масса окоченелых тел, гигантский чертов шар состоящий из евреев, поляков и меня. И все. И больше ничего. А где-то там. Высоко, для меня все что было над землей уже считалось высоко, стояли самовлюбленные, пьяные фрицы и слепые солдаты, которые еще так и не поняли, что натворили, и которые, возможно умрут раньше своих командиров, потому что когда до них дойдет весь ужас и бессмыслица содеянного, они обязательно застрелят себя или просто потеряют контроль, перестанут подчиняться и расплескав в дешевом шнапсе последнюю осторожность, подорвутся на мине.
Мы продолжали двигаться. Неуклюже руки, ноги, чьи-то затылки ударялись о мое все еще живое тело. Где-то приглушенно доносились хрип и стоны. Значит я не один, еще кто-то из моих товарищей жив. Но плевать. Мы в земле, в грязи и идем ко дну. Я почувствовал, как сильно мне сдавило грудь, поломанное ребро уперлось мне прямо в легкое, так мне по крайней мере казалось и вот-вот словно бага, проколет его. Я засвищу как резиновый воздушный шарик, сдуюсь, выпущу последний хрип, похожий больше на старческий метеоризм и не будет меня. Вообще. Нет меня и все.
Наверное, в этот момент, самый-самый близкий к смерти, я подумал о Боге, а Он, видимо, подумал обо мне.
Сначала это было резким движением, потом толчок, потом скрежет металла, а потом. С меня сняли нагромождавшиеся повсюду тела, меня приподняли и положили на раскаленную жестяную плиту. Может это и не плита, а так просто кусок какого-то металла. Ведь было жарко. Солнце слепило мне глаза. И я увидел. Увидел все. Четко и предельно ясно. Как никогда радуясь солнцу, я смотрел во все глаза, и хотя у меня их всего два, но я смотрел ими всеми! И я был счастлив. И я плакал. Как дурачок, как жалкий мальчишка, и не стыдился этого. Да потом, мне было неловко вспоминать это. Но меня выкопали. И я жив. И я. Жив.
И верите, мне плевать скольким еще повезло уцелеть и жить дальше. Честно, глубоко плевать. Там на дне, в середине грязи я попрощался со всеми конкретно навсегда. И после всего этого, мне было до задницы кто из них и каким образом спасся, хоть они и лезли ко мне с мокрыми объятиями – я их отстранял от себя и каждый раз хоронил по новой, пока через пару лет они наконец не заткнулись и не оставили меня в покое.
Да, возможно я грубый. Возможно я жестокий. И что? Это кого-то убило? Если нет, то мне плевать. Я живой.
Я не понимаю мух
Сегодня я проснулся достаточно рано. Знаете, не могу спать, когда солнце светит. Совсем не могу. А еще эта невыносимая жара. Ненавижу жару. Сознание плавится и тянется словно карамель какая-то. Это предельно невыносимо! Вот думаешь-думаешь, а форму твоя мысль так и не обретает. Черт! И я готов взорваться. Все вокруг плывет и липкие нити помутневшего сознания прилипают куда угодно, но только не к черепу. У меня и так, не все в сборе, комплектация моего разума не полная. А еще это солнце.
И вот выхожу я на балкон, и слышу жужжание. Монотонное и отчаянное такое. Вижу черную жирную муху, бьющуюся в стекло, как одержимая. Махнул я рукой, а она тварь в комнату залетела. Решил я устроить охоту. Почему бы и нет. Думать то не о чем все равно. Без мыслей и упорядоченных концепций, ровными рядами выстроенных планов – человек превращается в одураченное животное. Вот и я поддался развлечению охотника, словно туповатый зверь. Гоняю ее из стороны в сторону. Дверь кухни плотно заперта, путей отступления у мухи нет. И я с победоносным криком хватаю ее громадной рукой! Ловлю прямо на лету! Рука у меня не большая, но относительно пропорций насекомого, достаточно велика, чтоб муха, если бы могла, определенно вообразила бы меня Богом. И держу я ее в этой руке, кожей чувствую, как щекочет она меня в предсмертной агонии. Бьётся своими тонкими лапками стирая вспотевшие уже крылья, трется брюшком и просто шевелится там – внутри, в моем сжатом кулаке. И хотелось мне прищелкнуть ее. Знаете, как они лопаются? Такой короткий и удивительно отчетливый звук «щелк!» и нет мухи. Но я не стал этого делать. Тошнота подступила к горлу, когда я представил белую кашицу, вытекающую из брюха, и разом восстали призраками сотни убитых мною насекомых. В уши ворвалось это победное, игривое «щелк!». Я выпустил ее судорожно промывая руки после неравной схватки. Я открыл рот и постарался выблевать все звуки «щелк!», но только издал жалкую, протяжную и сдавленную отрыжку. Умыл лицо и принял свой образ Бога, в подобающем виде. Я сел на табурет, закинул ногу за ногу и стал устало созерцать, наблюдая за сконфуженными потугами остаться в живых, только что дарованной мной столь милосердно жизнью.