Калигула или После нас хоть потоп
Шрифт:
От старости, смертельной болезни одно лекарство – тишина. Глубочайшая, беспредельная, успокаивающая тишина. Но как найти ее на этой сумасшедшей земле?
Спускается ночь. При свете светильников сидят один против другого двое мужчин. И поблескивает золотой перстень императора – знак верховной власти. Его блеск подстегивает мысль Гая. Перстень – это трон, трон – это власть над миром, неограниченное господство, какого даже бессмертные олимпийцы не знали.
Здоровье Тиберия подорвано. Сколько еще месяцев, сколько еще дней?
Перемены
Страстное желание распирает грудь старика: оттянуть конец, жить!
Еще три года!
Я хочу жить наконец, кричит все в Калигуле.
Ты стоишь на моем пути!
В этом их мысли сходны.
Сумасшедшим огнем горит это сходство в глазах молодого, и, как стальные кинжалы, пригвождают врага к черному мрамору глаза старика – острые, неумолимые, жестокие.
Ползет время. Жизнь обоих висит на волоске. Ожидание – готовый лопнуть канат.
Страх – печать всех империй, страх – воздух всех императоров, страх – босоногий головорез, крадется по комнате, подбирается к самому сердцу, пронизывает до костей, жжет.
Молодой и старый терпят одинаковую муку. В жизни диктаторов есть и изнанка: вечная тоска, ужас, бесконечный страх.
Тиберий поигрывает перстнем. Быть может, он перехватил взгляд Калигулы?
Золото поблескивает и бледнеет. Бледнеет и лицо Калигулы.
Император разряжает обстановку.
– Я пойду спать, Гай, – говорит он устало. – Иди и учись самому себе давать отчет в собственных действиях и желаниях, это необходимо императору. Учись различать хорошее и дурное. Это нужно каждому человеку.
Иди!
Калигула встал и с покорной униженностью схватил жилистую руку, чтобы поцеловать ее. Тиберий руку отдернул.
Глава 8
Комната, в которую центурион императорской гвардии проводил Макрона, излучала тепло. Переход в натопленное помещение с улицы был слишком резким. Префекту было жарко, и он ругался про себя. Если бы хоть панцирь так не давил и не душил. Он ослабил ремешок на боку, завалился могучим телом в мраморное кресло и удобно вытянул ноги.
Из небольших отверстий в стене шло тепло. Макрон чувствовал, что начинает потеть. Жадно посмотрел на маленький фонтан посредине комнаты.
Бронзовая наяда с полудетскими формами подставляла лицо и руки под живительные струи, падавшие сверху. Макрон смотрел на нее с завистью. Этой девчонке повезло в такую жару. Он облизал пересохшие губы. Глоточек вина не помешал бы.
Долго ли старец заставит меня ждать? Жизнь префекта претория и первого человека в империи отравляли эти рапорты. Тащись сюда два дня из Рима, два дня обратно да еще два-три напряженных часа, когда приходится следить за собой и переносить плохое настроение императора. На Капри всегда себя чувствуешь как ученик под палкой учителя.
Горячий воздух лился со стен на Макрона, серебряные капли падали в бронзовые руки наяды. Шелковым платком он вытирал пот с толстой шеи и отдувался.
Встал, отодвинул занавес, чтобы глотнуть воздуха. Посмотрел в сад. Там он увидел свою жену Эннию и Калигулу, который жадно таращил на нее глаза.
Энния краснела. Макрон засмеялся, опустил занавес и снова сел. Сейчас его занимали другие вопросы.
Хитрец этот старец, в этом ему не откажешь. Здесь его никто не видит, здесь его никто не тронет: "Я император и буду жить вне общества, как мне захочется! А ты, Макрон, моя правая рука, наслаждайся неблагодарной работой властителя Рима сам!"
Макрон тихонько засмеялся. Мой божественный император, что ж, буду наслаждаться. И с большим удовольствием, поскольку и в этом есть свои преимущества. Хоть я и был раньше пастухом, но в голове у меня не одна солома. Я единственная нить, которая связывает тебя со всей империей. Что хочу, чтобы ты знал, то тебе и сообщу; что захочу скрыть, о том ты никогда не узнаешь. Ты господин, я господин.
Раздался тихий удар в медную доску.
Занавес у входа раздвинулся, поддерживаемый темной рукой раба. Макрон вскочил.
Опираясь на палку, вошел Тиберий, высокий, величественный. За ним – сенатор Кокцей Нерва.
– По этому вопросу вряд ли мы найдем с тобой общий язык, мой дорогой, – говорил император на ходу Нерве. – Я никогда не любил Сенеку, хотя и признаю величие его духа. Если только он в последнее время не изменился?
– Человек такого склада, как Сенека, меняется постоянно, разве ты так не считаешь, Тиберий? Иногда очень трудно в нем разобраться: из всего на свете он найдет выход.
– Что правда, то правда, – усмехнулся император. – Никогда мне не удавалось так ловко вывернуться из трудного положения, как твоему Сенеке.
"Да, ты всегда был прямолинеен", – согласился про себя Нерва. А вслух произнес:
– Однако он обладает даром, которого у нас, реалистов-правоведов, нет: он может парить над каменным храмом логики. Пригласи как-нибудь Сенеку на беседу, дорогой, и сам увидишь. Но позови и меня.
– Позову, – ответил император.
Рабы бесшумно поставили на стол три хрустальные чаши, налили из амфор красное вино и исчезли.
– Что нового в Риме, дорогой Невий? – спросил император и кивнул префекту, приглашая его сесть. Сел сам и укутался в пурпурный плащ.
– Сначала разреши мне, мой цезарь, справиться о твоем здоровье, – вежливо сказал Макрон и выжидающе скользнул по лицу старика.
Тиберий махнул рукой.
– Чувствую я себя отлично, – сказал он, но усталый жест руки говорил об обратном.
Макрон ждал, когда сядет и друг императора Нерва. Оба сдали, подумал он про себя. У Нервы лицо неприятно пожелтело. Очевидно, печень, так говорил Харикл. Нерва перехватил изучающий взгляд Макрона. Старый законовед сел и улыбнулся.
– Мы оба сохнем, а ты в Риме толстеешь, дорогой префект.