Каллиграф
Шрифт:
Приготовление чая не такое быстрое дело, как может показаться на первый взгляд. (Au sujet de [37] : Ядолжен упомянуть, что мои странствия по прекрасному чайному миру года два или три назад подошли к концу, когда я наконец познал королевское величие Дарджилинга. В юности я трудился на горных террасах Ассама – вероятно, сбитый с толку определенным брутальным шармом – пока годам к двадцати пяти не осознал, что меня манит более мягкий аромат проходящего мимо «русского каравана», который и по сей день остается моим любимым сортом чая. В конце концов, после долгих скитаний по Китаю и Цейлону, я поступил в пожизненное услужение к истинной Королеве. Конечно, в империи моей Госпожи Дарджилинг есть множество владений, и мне понадобилось несколько месяцев, чтобы произвести осторожные эксперименты и выяснить, какое из них может стать моим истинным пристанищем. В конце концов я остановился на Джунгпане, самом прекрасном чайном саде в мире, и с тех пор я служил лишь верхним листочкам этого волшебного куста – уникальному произведению искусства, с которым познакомился благодаря компании «Ти флауэри» на улице Нойгассе в Гейдельберге.) Нет, нет и нет – приготовление чая никоим образом нельзя назвать делом быстрым или примитивным. Как часто бывает в жизни, это заблуждение свойственно большинству людей. Например, Аннет уже три года жила в Лондоне и все еще была знакома по большей части с грязной пылью, которой набиты так называемые чайные пакетики – с этой безымянной смесью крупинок, песка и древесных опилок неизвестного происхождения, столь любимой скаредными британцами, – вероятно, она даже не предполагала, что в ее чае будет хоть малейший след от присутствия чайного листа.Следовательно, мне предстояло скрыть, как на самом деле обстоят дела, и отказаться от моего обычного метода заварки, а злосчастную «Джунгпану» перелить из моего драгоценного чайника в чашку, в которую я добавлю (со слезами на глазах) заказанные ей молоко и сахар. Таким образом, я надеялся, что она не заметит ничего подозрительного и мне удастся сохранить безмятежное утреннее настроение. Я зашел так далеко, что даже добавил чуть-чуть молока в свою чашку.
37
К. вопросу (фр.).
Мои усилия сделать все как можно более простым и естественным, должно быть, привели к ожидаемому результату, потому что после раздельного омовения мы спокойно и с удовольствием позавтракали, при этом она называла меня мистер Джексон, а я ее – мисс Крачек. Так прошел примерно час или около того, но потом она засобиралась; она сказала, что должна с кем-то встретиться (полагаю, со своим приятелем) и пообедать. Мы по-дружески поцеловались на лестничной клетке, и ока ушла.
Это было такое утро, когда свет непрерывно меняется – словно кто-то на небесах проверяет, как работают выключатели. Совершенно бесполезное утро для каллиграфа. В особенности такого, который просто валится с ног. Так что я вернулся в постель.
Не раньше двух часов дня, после долгих и тщательных процедур в ванной и на кухне, я прошел в прихожую, закусывая попавшейся под руку грушей, и только тогда вдруг понял, что все это время телефон не звонил.
На пару секунд я замер, тупо глядя на аппарат. Упиваясь свиданием и последующим отдыхом, я совершенно забыл о Люси. Неужели я избавился от проблем?
Медленно и осторожно я приблизился к маленькому столику.
Сначала я удостоверился, что трубка правильно лежит на рычаге. (Все в порядке.)
Затем я взял трубку, чтобы проверить, есть ли сигнал на линии. (Все в порядке.)
Наконец, я набрал какой-то номер, чтобы проверить, работает ли сам телефон. (Все в порядке.)
Аллилуйя!
И слава Богу!
Признаюсь: я подумал, что освободился.
Меня ожидало городское лето: солнечные очки, загар, сексуальность. Обнаженные руки, не прикрытые рукавами. Ноги без длинных штанин. Прекрасная жизнь. Во всяком случае, я на это надеялся.
Но у старухи-судьбы были другие планы. В тот самый день события приняли неожиданный оборот. Рваная рана, нанесенная Люси и углубленная стараниями Сесиль. теперь начала расширяться в совершенно неожиданном направлении. В тот самый день все резко изменилось, стало туманным и загадочным, запутанным и невозможным для объяснения, настолько невероятным, что едва ли можно было в это поверить. В тот самый день я потерпел поражение.
К трем часам установилось стабильное освещение, стало довольно жарко – это был первый по-настоящему теплый день в этом году. Лето и зима стали новыми мировыми сверхдержавами, оттеснив весну и осень на политическую периферию и доведя их до жалкого положения карликовых государств. Я вошел в студию и вскоре с головой погрузился в работу. Окно было немного приоткрыто, до меня долетал легкий ветерок. Я помню, что начал предварительный набросок стихотворения «Воздух и ангелы». В это время мне казалось, что я почти абсолютно счастлив. Я даже не обратил внимания на раннюю осу, жужжавшую вокруг, вероятно влетевшую в комнату из сада.
Я не уверен, в какой момент я принял решение заменить бумагу для эскизов на настоящий пергамент и начать вступительные строки, но это произошло не позже половины пятого, скорее даже ближе к четырем.
Профессиональных каллиграфов можно подразделить на несколько различных этических, художественных и финансовых направлений в зависимости от материала, с которым они предпочитают работать. Но, насколько я понимаю, для случаев, подобных тому, с которым столкнулся я, не может существовать никакой альтернативы пергаменту. И дело не только в радости, которую испытываешь, когда пишешь на нем, это еще и самый надежный способ создать ощущение аутентичности. Строго говоря, Фламель пользовался пергаментом из телячьей кожи, но помимо невероятной дороговизны (надо сказать, пергамент никогда не был дешевым материалом), он, как оказалось, идеологически неприемлем для среднего американского медиамагната, стремящегося произвести впечатление на даму, приверженную диете из воды-и-увядших-листьев-шпината. И хотя пергамент, лежавший передо мной, был сделан из овечьей кожи, этот материал явился решением проблемы; вероятно, слово само по себе обладает такой духовной силой, что рассеивает все сомнения и снимает вину с тех, кто причастен к появлению пергамента и текста на нем. А возможно, просто Гас Уэсли, как большинство других людей, не задавался вопросом, из чего именно сделан современный пергамент. К сожалению, современная промышленная обработка материала делает листы пергамента слишком жесткими, сухими или, наоборот, маслянистыми; и пергамент требует дополнительной, индивидуальной обработки, которая позволяет довести его до нужного состояния, устранив последствия чрезмерных химических воздействий. (Шкуры промывают в емкостях с известью и водой, скребут и растягивают; отбеливают, а потом снова скребут и сушат в растянутом виде. И избежать этих процедур невозможно, хотите вы этого или нет.) Если, как это чаще всего и бывает, шкура оказалась слишком жирной, усердный каллиграф должен сперва протереть ее порошком пемзы по всей поверхности, работая тыльной стороной ладони, затем использовать портняжный мел, а потом промокательную бумагу, чтобы «поднять ворс». А после всех этих процедур, когда каллиграф наконец положит лист на чертежную доску, он должен последним, любовным усилием приложить к поверхности пергамента шелк, чтобы убедиться, что материал избавлен от всех случайных вкраплений и пылинок и готов принять чернила.
Было около четырех, когда я встал со стула, чтобы взять лист пергамента со стеллажа возле двери. Я помню ощущение пальцев от прикосновения к текстуре обработанной кожи, пока я нес лист через студию. Я положил пергамент на чертежную доску свободно, не закрепляя его. Затем потянулся за пемзой, стоявшей на полке над доской, слева от окна. Не знаю почему, но, сделав это, я взглянул в окно, на сад внизу. И там была она. Там была она.
Должно быть, именно ее волосы сразу привлекли мой взгляд – падающие до плеч, растрепанные, янтарно-золотистые, сверкающие в солнечных лучах, словно обладающие особой способностью отражать и удерживать свет, пленяющиесвет.
Наверное, минуту, а может быть и дольше, я стоял без движения. Рука, протянутая к полке, застыла, шея была вытянута. Но полуоткрытая створка окна скрывала от меня часть сада. И поэтому медленно и осторожно я открыл окно пошире, забыв про банку с порошком. Затем я встал на колени на рабочий стул и облокотился на подоконник, высунувшись наружу.
Она лежала на животе посреди травянистой лужайки, в тени старого каштана, и казалась божественным созданием, воплощением мужской мечты об идеальной женщине, преследующей даже обитателей монастырей. Она лежала, опершись на локти, слегка приподняв плечи и поддерживая голову ладонями, на ней был небесно-голубой сарафан из хлопка. Она что-то читала – что-то слишком широкое для газеты или журнала – возможно, карту – развернутый лист она придавила, чтобы его не сдуло ветром, сандалиями и коричневым бумажным пакетом. Она лениво покачивала приподнятыми в воздух ступнями. Ее лицо я видеть не мог, руки были обнажены: загорелые и столь совершенные в пропорциях но отношению к телу, что даже Микеланджело вынужден был бы изменить их, чтобы не вызвать недоверие у зрителей. Она поднимала голову, выстреливала косточкой изо рта, а потом на мгновение замирала, прежде чем потянуться к пакету и достать оттуда новую вишню. Казалось, что она соревновалась сама с собой, желая узнать, как далеко ей удастся выстрелить косточкой.
M был околдован сразу и безоговорочно: это был чистый, целомудренный идеал. Цель жизни. Та, что заставляет сердце отчаянно колотиться.
Не знаю, сколько времени я стоял, тупо уставившись в окно. Наконец я почувствовал, что мой разум словно растворяется – не в вожделении, а в страхе.Страх, что эта умопомрачительная женщина может обернуться, и окажется, что ее черты не так изысканны, как та картина, которую я мысленно нарисовал. А может, страх гораздо более сильный – что она обернется и окажется такой же прекрасной, как я вообразил. И что мне тогда делать? С этой Венерой, вдруг оказавшейся в саду нашего квартала: смогу ли я работать, когда она здесь, рядом, смогу ли спокойно уснуть, смогу ли вообще делать хоть что-нибудь?
Состояние лунатизма все еще не отпускало меня: я не мог оторваться от окна; я был намертво привязан к невольному наблюдательному посту и к своей судьбе. Без всякой надежды на побег или помилование. Я вынужден был торчать здесь, стоя на коленях, с побелевшими от напряжения костяшками пальцев, и ждать. С каждым ее движением мое положение становилось все безнадежнее; реальность и воображение сливались воедино и проникали в мое сознание со скрежетом и завыванием, погружая меня в бездну отчаяния. В тоске я наблюдал, как она положила подбородок на ладони и опиралась локтями о землю. В полной агонии я смотрел, как она потянулась и через спину коснулась пальцами плеча, чтобы поправить упавшую лямку сарафана. Я был убежден: вот сейчас она обернется. В благоговейном трепете я следил за тем, как она поднимает голову, чтобы взглянуть на пролетавшую мимо бабочку, уверенный, что этот жест нарушит безупречную геометрию ее покоящегося тела, заставит ее напрячься, потерять равновесие и откроет передо мной мою судьбу. Но она быстро и просто, понятия не имея о том, что стала объектом пристального внимания, перевернулась на спину.