Каллиграф
Шрифт:
– Вы туда каждый год ходите?
Уильям включил первую передачу.
– О, да. Мы с Джаспером взяли это за правило. Это одно из самых лучших мест на свете для ловли глупых дебютанток. Или их пресных мамаш. Или безмозглых друзей их пресных мамаш. В любом случае, там все очень легко.
– Жизнь Уильяма совершенно не похожа на жизнь нормальных людей, – встряла Натали с заднего сиденья, обращаясь к Мадлен. – Не обращай на него внимания – весь мир поступает именно так.
– В любом случае, это неправда, – я покачал головой. – Мы ездим туда не каждый год.
Надевание чехла на машину заняло не меньше двадцати минут – затянуть узлы, расправить материал, закрепить концы, натянуть, прижать, дернуть, повернуть – и наконец все готово. Мадлен и Натали пошли вперед, и после того, как Уильям проверил замки и систему сигнализации (дважды), мы двинулись следом за ними по направлению к дому.
По первым прикидкам, я бы сказал, что это здание было построено сравнительно недавно – может быть, во второй половине XIX века, в эпоху нового увлечения готикой. Холл, безусловно, подтверждал эти догадки – черно-белая плитка на полу, неизбежные деревянные панели и, прямо напротив входа, двойная лестница, загибавшаяся направо и налево и уводившая к трехсторонней галерее.
Предъявив приглашения, мы прошли к бокалам не слишком плохого шампанского по пути в главный зал. Пока мы шли, шум, который поднимали триста пятьдесят весельчаков, поддерживая оживленную беседу, становился все громче, приветствуя нас. На несколько минут мы приостановились на пороге бального зала – на первой из трех широких ступенек, спускавшихся вниз, к натертому паркету – потягивая вино и оглядываясь, в надежде найти Натали или Мадлен.
Зал, безусловно, производил сильное впечатление. Он, вероятно, простирался в глубь всего здания. Сейчас он был ярко освещен и заполнен людьми: некоторые уже сидели за столами, другие стояли компаниями и беседовали, третьи общались группами по два-три человека, смеялись, обменивались приветствиями. Женщины всех возрастов порхали туда-сюда – возбужденные, с блестящими губами, они высматривали знакомых или проверяли план рассадки, все еще трезвые и стеснительные, цепко придерживающие сумочки; мужчины явно чувствовали себя более мужественно в вечерних костюмах – они разговаривали более глубокими и низкими голосами, двигались с невероятной элегантностью, смеялись, предлагали дамам стулья. Официанты разносили вино. Бокалы тренькали и звякали. В дальнем конце зала, позади тридцати или около того обеденных столов, находилась низкая сцена, на которой, рядом с пустыми стульями, дожидались музыкантов их инструменты. Единственный микрофон располагался в центре, зловеще предрекая речи, предшествующие музыке.
К нам подошли три девушки, которые хотели вернуться в холл за шампанским, – наверняка студентки, все еще отравленные мыслью о бесплатной выпивке. Я невольно улыбнулся им и получил в ответ недовольно надутые губы, нахмуренные брови и улыбку. Проходя мимо нас, они демонстративно продолжали начатый ранее разговор.
Уильям внимательно всматривался в толпу собравшихся.
– Похоже, нам предстоит славный вечер, Джаспер, многое будет впервые – мы с тобой на вечеринке и надеемся избежать разговора с привлекательными особами – вдруг произойдет катастрофа, и разговор сложится удачно. Чертовски странное это дело – постоянный партнер, вот что я тебе скажу. Трудно поверить, что у людей это входит в привычку. Должно быть, у них яйца из стали.
– Я знаю, – я печально кивнул. – По-моему, это называют взрослением. – Какой-то старик прошел вперед следом за крупной и очень привлекательной молодой женщиной; он отчаянно старался выглядеть жизнерадостным и веселым и при этом не смотреть на ложбинку ее роскошной груди. – Или началом конца.
– Это одно и то же.
Акт первый (прием) плавно перешел в Акт второй (ужин). Точно так же Акт третий (несколько речей и показ призов) благополучно перетек в Акт четвертый (короткое, но прекрасное время, когда уносят столы и официально начинаются танцы, а дистанция между теми, кто пьян, и теми, кто не пьян, еще не превратилась в непреодолимую пропасть). Но после этого…
После этого все изменилось к худшему Мне, конечно, нужно было быть настороже; я побывал на достаточно большом количестве подобных мероприятий, чтобы понимать, что Акт пятый (слезы, признания, безумные поиски влаги в полупустых бокалах уродливые, качающиеся незнакомцы, без приглашения подсаживающиеся к вам и высказывающие правду в глаза) чаще всего заканчивается дракой. Но я понятия не имел, что это будет продолжаться так долго и примет столь личныйоборот.
Я думал о своем, мирно сидя за столом. Музыканты играли мелодию, в которой я узнал одну из любимых песен Мадлен: Нина Симоне «Мой малыш не беспокоится о внешности…». Сама Мадлен куда-то скрылась вместе с Натали – может быть, они пошли танцевать. Самая ленивая часть моего сознания изучала суперформальный, сухой почерк, которым были написаны имена гостей на табличках, указывавших места рассадки, и размышляла о том, что человека, ответственного за это безобразие, следовало бы вывести во двор и хорошенько высечь. Другая часть (постепенно приобретавшая все большее влияние) пыталась оценить, достаточно ли я уже пьян, чтобы рискнуть потанцевать. Третья часть сознания подумывала добраться до столика с коктейлями и обеспечить работой персонал бара. А четвертая часть прислушивалась к приятным и редким звукам: Уильям в кои-то веки говорил почти совершенно серьезно, с тем чтобы вывести из себя Нила Бентинка, потного, краснолицего человека с взъерошенными волосами, который сел за наш стол «по ошибке» (так он заявил) и который (как он настаивал) вел колонку комментатора в политическом журнале – по-моему, второе по значимости преступление после решения носить расшитый блестками жилет.
– О, нет, нет, нет, – протестовал Уильям, – ты взялся за палку не с того конца; у меня естьубеждения. Я страстно верю в каждый аспект каждого аргумента; на самом деле именно с этого и начинается застой. Я верю в то, что интересные вина и несезонные фрукты должны быть общедоступны; и я верю в то, что дороги не должны быть переполнены грузовиками служб доставки. Я верю в путешествия и открытия, и в годы свободы для всех нас; и я верю в уменьшение числа аэропортов, зеленые зоны и снижение уровня загрязнения; я верю в абсолютную святость жизни ив абсолютное право на принятие решений, в снижение налогов и улучшение сервиса; и когда я торчу в дорожной пробке со своими предполагаемыми детьми, мне нравится идея переработки и очистки воздуха, чтобы нам не приходилось дышать выхлопными газами. И не надо принимать такой оскорбленный вид. Это более или менее совпадает с твоей позицией и с позицией, которую занимает большинство людей до сорока. Боюсь, все мы страдаем от хронического интеллектуального лицемерия – от невероятных двойных стандартов – и это именно такие люди, как ты, которые…
Я искренне наслаждался необыкновенно настойчивыми разоблачениями Уильяма, но последнего, решающего обвинения так и не услышал, потому что – именно в этот момент – комната наполнилась ужасным завыванием, визгом, переходящим в шипение, как если бы где-то поблизости умирал гигантский кролик, в скручивающей лапы и раздирающей челюсти агонии.
Вокруг нас все замолкали и оборачивались к сцене в испуге, изумлении, морщась и хмурясь, а некоторые даже затыкали уши пальцами.
Прекрасно одетый невысокий мужчина, лет сорока с небольшим, стоял перед хрипящим микрофоном с поднятыми руками, безо всякой необходимости призывая собравшихся к вниманию. На танцевальной площадке танцоры замерли в самых странных позах. Бал остановился. Наконец мужчине удалось на мгновение привлечь к себе взгляды всех гостей.
Хотя он ощутимо покачивался, он умудрился встать на нужном расстоянии от микрофона, и рев прекратился. Он заговорил – голос у него был густой и неровный, от слишком большого количества выпитого и рвущихся наружу эмоций.
– Извините… Дамы и господа… извините; извините, что прерываю вас, – он переступил с ноги на ногу, имитируя позу, которую он видел по телевидению. – Дамы и господа, я вас долго не задержу: надеюсь, вы наслаждаетесь… эээ… попойкой! – Он поднял большой палец. – Э… мое имя, как многие из вас знают, Стивен Брукс. И, как многие также знают, моя компания, «Брукс Бейли и Фошоу», гордится тем, что стала одним из крупнейших спонсоров сегодняшнего бала. Да здравствует лаун-теннис!
По комнате прокатился невнятный смешок.
– Ну, ладно, причина, по которой я стою здесь, наверху, заключается в том, что… эээ… я хочу сделать небольшое объявление, – его улыбка превратилась в гримасу. – Первое – первое объявление – я хочу сказать, что благодарю вас за то, что вы пришли, и еще: моя особая благодарность Чаду и Тане, которые заслуженно стали победителями среди мужчин и женщин, – его голос сорвался, – в одиночном разряде. Так держать!
Не вполне понимающие, являются ли они свидетелями комедии или продолжительной и сумбурной исповеди, триста пятьдесят человек колебались между двумя реакциями. Примерно половина зала захлопала. Другая половина – нет. То, что это внезапное вторжение в ход бала со стороны одного из периферийных спонсоров не было запланировано, стало очевидным по тому, что организаторы уже прокладывали путь к сцене сквозь толпу.