Камень Дуччо
Шрифт:
– О да, лошади, шлюхи и война чрезвычайно увлекают моего супруга. Но не меня. Коли уж на то пошло, он куда чаще оставляет меня править Мантуей, чем правит сам… – Она поднялась и подошла к Леонардо. – И потом, благодарение Господу – я ношу под сердцем наследника владетельного рода Гонзага, так что имею право диктовать свою волю… – У Изабеллы уже была дочь, но на сей раз она верила в то, что родит сына. – Если я и жертвую драгоценностью для того, чтобы приобрести картину, она всегда того стоит – я ни разу еще не пожалела об этом.
– Зачем ты держишь здесь эту мазню? – Леонардо выхватил из стопки полотен убогую копию своей «Тайной вечери». – Бог мой, кто ж это сподобился? – Он повернулся к Изабелле, та вспыхнула румянцем стыда. – Ты знаешь мою фреску лучше и глубже, чем этот бездарь, кем бы он ни был. Ты была в Милане в то время, когда я прорабатывал свой замысел, ты была там, в трапезной, когда я наносил на стену пигменты…
Изабелла забрала копию из рук Леонардо.
– Ты и правда очаровал меня тогда.
Она своими глазами видела, как он накладывал на изображения лиц и фигур геометрические трафареты, применяя математическую эстетику к живописи. Она просила его объяснить ей, что означают эти выразительные линии перспективы, проходящие через потолок; от него она узнала о том, что три окна на заднем плане символизируют Троицу. Он даже открыл ей свой тайный музыкальный код, зашифрованный в расположении хлебов и тарелок на столе.
– Со смертью сестры мои поездки в Милан прекратились, и мне не довелось увидеть твою фреску в готовом виде. Эта копия – все, что у меня есть. – Изабелла вдруг усмехнулась. – А впрочем, ты прав. Эти фигуры плоски, в них нет жизни…
– Так позволь мне сжечь эту подделку! – Леонардо попытался выхватить картину у Изабеллы, но та оказалась проворнее. Со смехом она спрятала полотно за спину и побежала через кабинет, искусно лавируя между хаотично расставленными бюстами римских императоров.
– Как ты этого добиваешься, скажи на милость? Люди у тебя получаются будто живые – словно твои модели дни напролет позируют, помещаясь прямо в раме картины. – Она обернулась к нему, забежав за стол, уставленный античными оранжево-черными керамиками. – Это невероятно.
– Однажды кремень получил сильный удар от кресала… – успокаивающе проговорил Леонардо, медленно огибая стол и приближаясь к Изабелле, – и обиженно запричитал: «C чего это ты нападаешь на меня? Разве я сделал тебе что-то плохое? Я тебя и знать не знаю». На это кресало мирно ответило: «Полно сердиться, наберись лучше терпения, и увидишь, на какие чудеса ты способен с моей помощью». Кремень перестал жаловаться и стал покорно сносить сыпавшиеся на него удары – пока кресало не высекло из него искру живительного огня. Так и у меня. Я запасаюсь терпением и пробую до тех пор, пока не добьюсь восхитительного результата. Ибо ничего невозможного нет.
Изабелла пристально посмотрела в его глаза.
– Сестре так и не удалось уговорить тебя написать ее портрет, верно? Но почему?
– Моя дорогая Изабелла. – Подойдя к ней, он нежно провел пальцем по линии ее подбородка. – Ты ведь знаешь, я не волен обсуждать тайны личной жизни своих покровителей.
– А ведь такого рода приспособление, пожалуй, оставит тебя без работы.
Не поднимаясь с пола, Изабелла закуталась в кабанью шкуру. Мгновение назад Леонардо высвободился из ее объятий и теперь был готов сделать с нее зарисовку, мысленно удивляясь тому, отчего так часто оказывается в постели с объектами своего творчества…
– Допускаю, – ответил он, прислонившись к массивной статуе Аполлона и прикрывая чресла ковриком – бережно хранимой реликвией, когда-то доставленной из Турции. – Но только представь: машинка, способная посредством одной вспышки запечатлеть образ человека или предмета, причем столь близко к его реальному облику, что уже не найдешь различий между ним и изображением. Это поднимет ученых, мастеров искусств, инженеров на недостижимый пока уровень объективности. – Он открыл свой альбом и пролистал до страницы, наполовину заполненной эскизами лошадей и полиэдрами; здесь же поместился список имущества, которое он забрал с собой из Милана. – Пусть из-за этого я не заработаю лишнего сольди как портретист – что с того? Зато я смог бы применить это устройство для других задач. Хотя бы разок.
– Но если образы будут воспроизводиться только этими твоими машинками, в них не останется отпечатка человеческого участия, человеческой души. Гуманистическое улетучится раз и навсегда.
Одной точной линией Леонардо запечатлел изгиб ее подбородка.
– Приближаясь к предмету вплотную, теряешь ясность видения.
– А отдаляться не только невежливо, но и опасно.
Ах, видели бы его родные, думал меж тем Леонардо, как он, сельский мальчишка из Винчи, спорит о моральной стороне одного из своих теоретических изобретений с внучкой неаполитанского короля. Когда он делал в живописи первые шаги, художники занимали незавидное положение в обществе, их ставили на одну доску с простолюдинами, чей удел – грубая черная работа. Но он, Леонардо, добился того, чтобы это представление в корне изменилось. Теперь художник вознесен на должную высоту, с его мнением не просто считаются – его ценят, оно имеет вес. А впрочем, все равно недостойная профессия, решил он.
– Достижение должной научной объективности, моя донна, – ключ к пониманию вещей. Потому-то я и хочу летать.
– Что делать?
– Летать.
Изабелла широко распахнула глаза:
– В небе? Как птица?
Он кивнул.
– Опять твои шуточки?
Но Леонардо и не думал шутить.
– Король Людовик понимает, сколь ценна подобная возможность. – Леонардо поднял левую руку и задумчиво погладил сверкающую птицу в своем драгоценном перстне. – Король подарил мне это, сняв с собственного пальца. Камни, которыми перстень инкрустирован, являются достоянием французской короны. – Леонардо мог бы выручить тысячи дукатов, пожелай он продать его. – Прими это, сказал король, в знак того, что я поддерживаю твои дерзкие замыслы и надеюсь, что, научившись летать, ты со своим искусством перенесешься на земли Франции.
Эта вещица – талисман Леонардо, и, пока перстень сверкал на его руке, он верил: однажды он полетит.
– Но разумеется, – продолжил он, – если тебе и твоему овеянному множеством доблестей супругу будет угодно оказать поддержку моим экспериментам, я никогда, клянусь, никогда, моя донна, не отдам этого изобретения французам. Даю тебе слово, оно будет принадлежать вам безраздельно!
– Но ты не птица. Ты живописец.
– Я, позволь тебе заметить, намного больше, чем живописец. – Быстрые движения карандаша очертили изящные изгибы верхнего и нижнего века, и в них, словно жемчужина в створках раковины, влажно заблестел глаз Изабеллы. – А иначе зачем Всевышний наградил меня этим неуемным любопытством? Мне интересно все: человеческое тело и человеческий разум, тайны чисел, водная стихия и движение звезд по небу. О, мои интересы нисколько не отвлекают меня от моего искусства – наоборот, они питают его. Музыка питает математику, та – науку, а та – живопись. Создать нечто неповторимое можно, лишь обнаружив связующие нити между вещами, на первый взгляд совершенно не связанными. Если я сосредоточусь на одном только искусстве, мое творчество умрет.
Изабелла потянулась к тонкой работы золотой короне – жемчужине ее коллекции – и надела ее.
– Но я не вынесу, если ты, состоя у меня на службе, сверзишься со своих небес и убьешься. К тому же, маэстро Леонардо, ты единственный из всех известных мне людей, кто и правда способен осуществить эту фантастическую затею. Если ты, упрямец, научишься-таки летать по небу, тебе, чего доброго, вздумается упорхнуть от меня прочь. Так слушай же волю твоей маркизы: отныне никаких помыслов о полетах. Только живопись! В этом твое предназначение.